Слово Лешему

— Хотите выпить? У меня деньги есть. Сегодня уже десять долларов набомбил.

Продавали алычу по 500 р. за кг, помидоры по 800. Купил того и другого. Пришел домой в предвкушении вегетарианского ленча. Сунул руку в карман за ключом... Ну да, с кем не случалось, особенно в президентском возрасте (президент Илюмжинов не в счет): ключ остался дома. Надежда на возвращение кого-либо из домочадцев была столь же эфемерна, как выигрыш в лотерею «Сюрприз» одного миллиона. Однако сел на скамейку так, чтобы видеть подъезд моего дома (накануне просадил три сотни в лотерею «Сюрприз»).

От чтения газеты отвлекали частые здесь прохожие. Один из них, худощавый, высокий, с неухоженной бородой, в мешковатом костюме, с неприязненно умным, как у критика прошлого века Писарева, выражением на лице, сел рядом со мною. При посадке его повело. Непроизвольно я подвинул к себе пакет с помидорами и алычой.

— Сливы купили? — саркастически усмехнулся присевший.

— Это не сливы, алыча. — В памяти всплыл куплет середины пятидесятых: «Цветет в Тбилиси алыча не для Лаврентья Павлыча, а для Климент Ефремыча и Вячеслав Михайлыча». Захотелось продолжить: а нынче для Эдуарда Амвросиевича? Едва ли.

— Вы, я вижу, интересный человек, — начал разговор с комплимента авансом выбравший меня в собеседники поддатый интеллигент. — Как вы думаете, что с нами будет?

Он задал вопрос, но ответа не дожидался, поскольку сам хотел говорить.

— Я кандидат химических наук. Мне пятьдесят лет. У меня есть машина, гараж, но я не могу содержать ни то, ни другое. Мы живем в дурдоме. Моя контора мне что-то платит, но от меня нет отдачи. И контора сама никому не нужна. Ну вот. А вы купили алычу. Интересный вы человек. Вы знаете, что с нами будет?

Я предположил, что кто-нибудь знает, со стороны, а мы существуем, нас поглощает существование.

Лицо собеседника оставалось сердитым, саркастическим — и неподдельно несчастным.

— Я читаю русских философов: Леонтьева, Ильина, Федотова, — сообщил мне ученый химик, — только этим живу. У них есть ответы на наши вопросы, они предвидели... И у меня запой, я каждый день выпиваю бутылку, так будет недели две. Я прихожу в контору, отмечаюсь, я серьезный специалист. Но контора никому не нужна, мы живем в дурдоме. Кстати, меня зовут Юрий Степанович. Я русский.

— Пойдемте, Юрий Степанович, примем по сто граммов, — неожиданно для себя предложил я соседу по скамейке, с подспудной надеждой убить время, докучное мне в этот день.

Мы пошли в ближайшую точку, мне хотелось угостить кандидата наук, но он отсчитал и внес свою долю.

Открывалась возможность разговориться, разоткровенничаться до такой степени, что завтра за голову схватишься: эка наболтал! Но Юрий Степанович еще более нахмурился, засобирался: «Надо в конторе отметиться». На прощание я от души посоветовал ему выйти из запоя... ну, не в химию, так к Леонтьеву, Ильину, Федотову — в трезвость. Без нее никуда не выйти — всем нам.

Дома мне отворили дверь. По радио обещали вывести из запоя на дому...

Алыча оказалась кисловата.

Сегодня на старые деньги ничего не купишь. Купишь кукиш. Для чего-то наша какая-то власть, как говорят, ветвь власти, показала нам кукиш. Новых денег у меня нет, ну да Бог с ними. Стал на тропу в Нюрговичи. В месте первого привала, под двустволой старой березой затеплил костер-дымокур, комаров как не бывало. В это лето я впервые один на один с Чухарией. Ехал из Пашозера в Харагеничи (денег на автобус занял у Соболя) — ни души, ни мотора. Может быть, подались в Питер менять дензнаки. И дорог бензин. Воздействие антропогенного фактора на биосферу в нашей местности равно нулю. Как экологу мне следует ликовать, как патриоту — убиваться.

Вчера вечером по «Свободе» тявкали двое, гадкими, картавыми голосами. Наконец-то русским стало плохо, наконец-то они обратились к иноземцам без высокомерия, с просительным поклоном. Так хорошо было русским, так привыкли они почитать себя великим народом, что сделались русские совсем худые. Вот теперь пусть покаются перед теми, кого попирали, пусть хорошенько помаются, тогда, глядишь, и... Вот оно как, а мы жили и не знали, да еще в жилетку плакались: арабам плотины строим, эфиопов кормим, перед грузинами на задних лапках, а сами с хлеба на квас перебиваемся...

По «Свободе» же лили помои на наши головы Стреляный с Кучкиной... Я давно заметил, что фамилии так не даются: изначально это прозвища, присвоенные на кругу, впоследствии генетически сохраняется некий родовой психологический выверт, запечатленный в фамильном знаке. Бог шельму метит. На воре шапка горит. Фамилия как метка на лысине. Впрочем, может быть, Кучкина происходит от «великой кучки». Стреляный от стреляного воробья. Однако сколько в них, во множестве им подобных, потребности глумления над предметом своих публицистических изысканий — над родиной своей, будь то государственное образование в целом или какой-нибудь отдельный представитель, почему-либо болеющий за государственное образование как за свою родину (Кучкина поносила Александра Зиновьева самыми поносными словами, а ведь Зиновьев ой-как пострадал за свое Отечество, пусть в чем-то и ошибся). Отрицают самую прожитую жизнь, кем-то содеянную для того, чтобы отрицатели самоутвердились. Потребность самоутверждения на подкормке отрицания, при посредстве станции «Свобода» в Мюнхене, производит болезненное впечатление, вызывает тошноту. Глумятся по должности, за зарплату — это понятно, но сколько желающих стать в позу пророка, не имея за душой ничего, кроме готовности плюнуть!

Употребляют двуцветный жупел: красно-коричневый — это как дацзыбао в Китае во время культурной революции, для пригвождения инакомыслящих к позорной доске. Кто-нибудь осмотрительный вспомнит о нашем великом азиатском соседе: так мы похожи, обречены строить жизнь с оглядкой друг на друга, имея общий опыт скачков и неторопливости... Но осмотрительного не услышат, нетерпеливцы рвутся к ретранслятору в Мюнхене, за глумление там похвалят, дадут зелененьких в конверте. Жизнь есть жизнь, надо приспосабливаться. Неприспособленных спишут в расход —для улучшения генофонда...

Между тем костер погас. Привал закончен. Перекусил сушками с чаем, взятым в бутылке. На лугу снежная пороша цветущей таволги. Таволожное время. Желтеют львиные зевы. Порхают черные бабочки-махаоны. Лиловеют колокольчики. Налетают комары.

Гора — Сельга. Конец июля. На Берегу ласточки-сеголетки сидят на проводах (Бунин заметил, что это похоже на нотные знаки, по которым можно играть музыку ранней осени), а у нас ни одной. Что же не нравится касаткам в нашей Сельге? Мне нравится решительно все. Докторша мне сказала, чтобы я, при моей язве, не пил бы чаю, а заваривал бы клевер с кипреем, которые имеют противовоспалительное свойство. Клевер цветет полосой у меня под окном. Кипрею — не протолкаться в заросли, идучи на Озеро за водой. Еще я прибавил к целебному настою цветки таволги — белоголовник заваривают в Сибири безо всякой язвы, для вкуса. Таволгу можно сорвать с крылечка. И до того вышло тонко-духмяно, с кислинкой.

И все выросло на приусадебном участке, хоть собирай гербарий. Вчера стал выкашивать участок, трава непробойная наросла в нынешнее мокрое лето: тимофеевка в мой рост, ежа, дудка, бодяки, крапива, кипрей. Коса соскочила с косовища (надо было на ночь погрузить в воду). Насаживая, порезался, закровило. Алешина Оля перевязала, для верности решил сходить в Корбеничи к медику Андрею, уже лечившему меня при порубленной ноге и приступе нестабильной стенокардии.

Андрей с Юлей сенничали на Алексеевском озере, при них играли-бодались две козы и два козленка. Андрей сказал, что одна коза не доится, другая дает три литра, хватает на семью из трех человек и еще настаивается сметана. Он промыл мне ранку перекисью водорода, обнадежил, что все заживет (в детстве бабушка говаривала: «До свадьбы заживет»), сказал, чтобы я заварил подорожнику, ромашки и крапивы. «От крапивы регенерируют ткани, подорожник противовоспалительный, ромашка снимает боль». Все названное Андреем растет у меня под рукой. Можно болеть и лечиться, не выходя за пределы участка. Здесь же лекарство и от болезни души — смотреть на Озеро, можно в него погрузиться: исцеляет от комариных укусов, смывает грязь мира.