Записки ровесника

Столкновение с возчиком произошло в конце августа, а первого сентября я отправился в школу.

Наконец!

Я очень ждал этого дня. Сентиментальными мы с няней не были, мама — тем более, и у нас дома никто не окружал Первое сентября ореолом сусальной прелести, хотя пирожок по этому случаю няня все-таки испекла. Но мне казалось, что школа немедленно раскроет передо мной такие горизонты, в сравнении с которыми и мой скромный опыт, и мамины нотации, и даже книжная премудрость — капля в море. Я наивно надеялся узнать в школе если не всю правду, то уж, во всяком случае, нечто абсолютно достоверное, неопровержимое и необычайно для меня важное, чего обыкновенные мама и няня сообщить мне, конечно, не могли.

Именно школе и было суждено стать первым в моей жизни серьезным разочарованием.

Я был уверен, что войду в школьную жизнь так же непринужденно, как входил пока всюду… куда меня вели за руку те же мама и няня. На самом же деле школьная «ступенька» далась мне нелегко. Да что ступенька, там оказалась целая лестница, притом довольно крутая и — без перил.

Няня не оставила меня на произвол школьной судьбы. Но не простые и вразумительные ее ответы на бесчисленные недоумения, выскакивавшие передо мной, словно из-под земли, на каждом шагу, были ее главной поддержкой. Уровень этих ответов я, преступив домашний круг, все чаще и охотнее вступая в контакт с внешним миром, много раз преодолевал — с улыбкой превосходства и с легкостью, простительными для накапливавшего знания подростка, потом юноши.

Только в зрелом возрасте сумел я оценить по достоинству их великолепное соответствие моему тогдашнему мироощущению, их уместность, их точность, их незаменимость в то время.

Нет, в первые школьные месяцы няня пришла мне на помощь иначе, самым неожиданным и, казалось бы, неподходящим для почтенной воспитательницы образом. Как бы окончательно отталкивая в прошлое наш с ней детский мирок, где она одна была за все в ответе, няня вдохновила меня на то, чтобы давать сдачи.

Не пугайтесь, к драке она меня не подстрекала; все было гораздо проще, но и куда как тоньше одновременно.

Здесь кстати будет заметить, что в самом начале тридцатых годов посещение школы требовало смекалки, изворотливости, даже мужества. Малышу приходилось самому принимать важные для его судьбы решения — повседневно, ежечасно, всерьез. Школа и все с нею связанное очень точно отражает тонус жизни общества; ничего похожего на тепличную среду, культивируемую ныне недалекими родителями и педагогами, в школе тех суровых лет не существовало.

Я вовсе не склонен во что бы то ни стало воспевать прошлое. Мне ни капельки не жаль многих атрибутов бесконечно далекой поры. Но инициатива и самостоятельность, к которым тридцатые годы властно призывали нас с малолетства, были прекрасным веянием эпохи…

Не забудьте, какие испытания поджидали тогдашних мальчиков и девочек в сорок первом году!

Чтобы добраться до школы, мне надо было сперва отмерить солидный кусок нашей худосочной улицы, затем свернуть в небольшой переулок, из Графского переименованный в Пролетарский, и выйти на набережную реки Фонтанки.

Некогда внушительный рубеж, отделявший поднятыми на ночь мостами Город от не города (позднее — старый город от нового), — Фонтанка превратилась, с десятилетиями, в обыкновенный грязноватый канал; вдоль него мне оставалось пройти еще метров триста.

В отличие от Дворцовой, эта набережная жила пестрой, разнообразной жизнью, не «петербургской» — «питерской». У подножия гранитных лестничек, уходящих в воду, покачивались большие, добротно сработанные, обильно просмоленные лодки с крытыми носами — ремесленники, главным образом гончары, привозили свою нехитрую продукцию и тут же, никуда не перегружая, предлагали ее горожанам.

Торговля шла бойко.

Возле спусков повеличественнее, подлиннее швартовались баржи, груженные песком, кирпичом, гравием. По доскам, проложенным с борта на берег, грузчики ловко катили доверху груженные тачки. Сколько я ни глазел на их веселую, лихую работу, ни одно колесо ни разу не съехало с узкой доски, ни один грузчик не оступился.

Вдоль парапета лежали дрова. Их доставляли тоже на баржах, укладывали штабелями, а затем, на подводах, развозили заказчикам. Среди дровяных клеток детворе было привольно играть в прятки или в игры поазартнее — в «выбивку», например, — а наверху, на дровах, частенько грелись на солнышке гопники, невероятно грязные люди в рубище, ночевавшие обычно тут же, в люках, на теплых трубах.

Трудно представить себе, чем зарабатывали на жизнь эти предшественники современных хиппи, хотя одна статья их дохода была нам, ребятам, отлично известна: гопники  п и к а́ л и л и  плывшие по Фонтанке метровые поленья и продавали их за бесценок тут же, в соседних дворах.

«Пикалить» на тогдашнем жаргоне означало точным броском вонзить в плывущее по воде полено пика́лку, привязанную к длинной, тонкой, но прочной бечевке, а потом, аккуратно выбирая конец и ни в коем случае не дергая, вытянуть полено на сушу, на высоту набережной. Сама пикалка состояла из патрона от охотничьего ружья, куда, посредством расплавленного олова или свинца, намертво засаживался большой, остро отточенный гвоздь.

Гопники попадали в поленья без промаха: наиболее дальние и точные броски, а также извлечение из воды особенно толстого или длинного полена сопровождал восторженный гул толпившихся вокруг зевак.

— Есть! — кричал и я вместе со всеми.

Пикалили и ребята из нашей школы; у меня своей пикалки никогда не было, несколько раз мне давали покидать чужую — особых результатов я не достиг.

Может быть, потому, что физически я был слабее большинства своих однокашников?

Случилось так — я объясню это позднее, — что восьми с половиной лет я стал ходить сразу в третий класс. К этому времени я давно уже систематически читал, и учиться мне было не сложно, но я оказался чужаком в хорошо «спевшемся» классе, да еще был там самым маленьким; в таком возрасте разница в два года весьма ощутима.

А ведь меня ни разу не провожали в школу ни мама, ни няня.

Робкая попытка осуществить такой вариант была, кажется, сделана, но я с негодованием отверг мамино предложение, няня поддержала меня — поддержала! — мама, в виде исключения, не настаивала, и я в одиночку совершал ежедневно маленький подвиг: ведь это страшно — в восемь лет — брести безоружным по джунглям.

Дорога в школу и днем, когда бывало светло, таила массу непредвиденных случайностей — одни гопники, мимо которых нам приходилось пробираться вплотную, чего стоили! Что же касается пути назад… Занимались мы во вторую смену, из школы выходили в сумерки, а у самого подъезда, в крохотном сквере, отделявшем здание от плохо освещенной набережной, нас каждый вечер поджидала «стеночка» из шпаны.

Каждый вечер.

Этой «стеночки» побаивались даже учителя, делавшие вид, что ничего о ней не знают; миновать стоявших двумя шеренгами мучителей было практически невозможно. Тем, кто не мог рассчитывать на покровительство кого-то помогущественнее, оставалось, прикрываясь портфелем, прорываться к тротуару как можно быстрее и с наименьшими для себя потерями.

Слово «шпана», я полагаю, разъяснять не требуется?

Здесь сводились счеты за обиды подлинные и мнимые, расправлялись с закоренелыми отличниками и ябедами, здесь походя лупили маменькиных сынков — их называли «гогочками», — неумело заигрывали с девочками постарше — словом, тут шла отчетливо своя жизнь и господствовали свои критерии.

Смерчи этой жизни доносились до классов, то и дело заставляя дребезжать наполовину застекленные двери. Физическая сила, дружба со шпаной, умение постоять за себя в любой ситуации значили для нас никак не меньше, чем ответы на уроках, чем весьма либерально выставлявшиеся отметки.