Решающий шаг

Когда я пришел, он выглянул на минутку из-под автобуса, чтобы поздороваться, подставив мне для этой цели свое предплечье — кисти рук у него были совершенно черные, — заметил, что со мной неладно, понял, что, раз я сижу тут так спокойно в будний день, без всякой видимой причины (о машине он справился в первую очередь), значит, стряслось что-то серьезное. Но по неписаным законам, завещанным нам стариной, он впрямую ничего не спрашивает. Ждет, что я сам скажу, а пока с природным юмором рассказывает о неудачной охоте, на которую он ездил в субботу.

Я тоже не тороплюсь изливать душу и рад самой возможности не спешить с этим. Я греюсь на солнышке и лишь лениво, раз в пять минут, изрекаю какую-нибудь мало значащую фразу, комментируя Костин рассказ. Я сижу и всем существом своим с блаженством ощущаю, что вновь вхожу, как свой, в емкий мир этой нормальной, сугубо реальной жизни, где один неторопливо, но прочно затягивает гайки на автобусном брюхе, другой, только что вернувшись из рейса, моет в углу двора машину — поливает ее тоненькой струйкой воды из шланга и трет шваброй, третий, не желая заслужить еще один презрительный окрик, изо всех сил старается подать с первого раза то, что от него ждут, а четвертый нацеливается сходить в местную столовую, которой наш гараж нет-нет да и подбросит машину, и притащить оттуда по котлетке — «на перекус»…

Наш гараж… И мне тоже дадут котлетку, а потом, часика через два, я пойду вместе со всеми в эту столовую обедать, и так же, как и вся ватага, занимающая наш стол, стану шутить с подавальщицами, и выпью не менее трех стаканов компота, и стану громко хохотать над какой-нибудь незамысловатой историей… Мне почему-то будет необыкновенно важно ничем от остальных не отличаться.

Я оттаиваю. Я отхожу понемногу от рационально устроенной, но обрамленной четкими границами среды, в которой мне суждено жить постоянно, — находиться там сегодня было для меня невозможно, поэтому я и пришел сюда… Мало-помалу я начинаю видеть себя и свой привычный мирок со стороны, и тогда относительность масштабов нашей жизни становится вдруг ощутимой, и все начинает понемногу становиться на место.

То, что совсем недавно, утром еще, час назад, казалось мне чуть ли не «главной орбитой», из гаража, из этого прочно заземленного мира, различается как крохотная черточка, ничтожный мазок, царапина на небосклоне, а случившаяся со мной космических масштабов катастрофа выглядит отсюда тем, чем она на самом деле и является, — рядовым, частным, неизбежным, по теории вероятности, столкновением крохотных, едва различимых частиц.

И когда Костя вылезает наконец на свет божий и садится рядышком на ящик и я делаю попытку растолковать ему, в какой страшной ситуации я нахожусь, — внезапно оказывается, что у меня не хватает слов и красок, чтобы убедить его в безысходности моего положения: я не могу этого сделать потому, что сам уже вовсе не убежден в этом… Конечно, смерть мальчика потрясает Костю, но он нисколько не сомневается в том, что я действительно ничего не мог сделать, — так же уверена во мне всегда была мама. А комиссий по проверке у него самого бывает миллион, и он давно махнул на них рукой. Рано или поздно все докажется, все постепенно утрясется.

Я слушаю Костю — и верю ему, хоть он моложе меня, хоть у него нет ни военного опыта, ни высшего образования и газеты он, честно говоря, читает от случая к случаю, не говоря уж о «высокой» литературе. Верю не только потому, что мне хочется верить, но и потому еще, что своими глазами вижу, как исправленный Костиными руками автобус весело побежал по земле.

И меня внезапно охватывает — и окрыляет — чувство уверенности в том, что, случись со мной завтра что-нибудь еще более страшное, непоправимое вроде бы, я снова могу рассчитывать на Костино внимание и поддержку. Я не знаю, конечно, что именно он ответит мне в следующий раз, но не сомневаюсь в том, что его реакция снова поможет мне вздохнуть полной грудью, будь это конфликт любой сложности.

Костя необычайно деликатен — черта, распространенная среди людей физического труда, особенно среди мастеров золотые руки. Его слова лишены малейшего оттенка назидательности, — если б я мог так разговаривать с дочерью! — он ни за что на свете не станет поучать меня или навязывать мне свою точку зрения, даже если я стану оспаривать то, что он сказал. Он просто выражает свое мнение, часто не прямо в ответ на мои слова, а куда-то в сторону, в воздух, высказывает предположительно, словно и сам во всем этом не очень уверен. Хочу я услышать его слова — пожалуйста, не хочу — не надо, он не обидится. Высказавшись, он не ждет моего ответа, моей реакции, а переводит разговор на любимую тему — о делах автомобильных.

Я слушаю его далеко не литературные фразы, пересыпанные «солеными» выражениями, и, в который уже раз, благословляю моего дорогого «Москвича», тихо стоящего за воротами.

Это он привел меня сюда и помог мне войти в это братство справедливых людей, где меня уже все знают и зовут прямо по имени — кому из моих ученых коллег может выпасть такое счастье, в наши-то немалые годы! Это он помог мне обрести новых друзей, для которых все трын-трава, лишь бы машина была в порядке.

В том числе и моя машина, от состояния которой ежедневно зависит моя жизнь и жизнь моих детей, когда они, радостно визжа, меня сопровождают.

И то, что здесь, в гараже, к машинам относятся внимательно и серьезно, как к живому существу, требующему систематического лечения, приводит меня иногда к странным параллелям. В чем, собственно, различие между нами? Я — врач, а они? Разве не выслушивают они так же внимательно сердце больного — мотор? Разве не ставят они, как и я, диагноз, от точности которого зависят работоспособность и жизнь пациента? Разве не собирают консилиумы, если один «доктор» сомневается? И разве не производят их пальцы операции, не менее сложные, чем те, что случается делать мне?

Причем я оперирую на податливой ткани человеческого тела, а они — на жестком, яростно сопротивляющемся насилию железе.

Если разница только в том, что во время операции мои руки стерильно чисты, а их — в мазуте, так ведь это и не разница вовсе.

На первый взгляд, бредовые мысли, не так ли? И все же в них что-то есть…

Может быть, дело в том, что мы оба держимся за баранку — мой друг механик и я?

В там, что мы оба — шоферы?

Шоферская профессия, как ни одно другое массовое занятие, избавляет людей от унылого однообразия, в той или иной степени неизбежного в каждом другом ремесле. Даже летчик гражданской авиации, летающий на самых современных самолетах, не может похвалиться особенным разнообразием своей деятельности. Машину готовят без него, он садится в кабину пилота, поднимается выше облаков и летит, согласно расписанию, по определенной трассе между пунктами М. и Н., и так много-много дней подряд. Потом ему назначают другое направление, и он принимается летать между пунктами Г. и Д. — и снова много дней подряд, и снова над облаками. Бывают, конечно, сюрпризы, но не так уж часто. Все приборы, приборы перед глазами; автопилот часто заменяет его.

А шофер катит по матушке-Земле. Приборов у него кот наплакал. Он окружен людьми. И каждый новый день, и каждый километр дороги сулят ему неожиданности — встречи, переживания, знакомства, живое общение с тем, что происходит сегодня, именно сегодня, а вчера не происходило. Даже если взять самый грустный случай — водителя, спящего полдня в теплой персональной машине своего начальника, — шофер и тут отыграется в те часы, когда машина в движении, когда она повезет начальника на объекты, на совещание, в другой город, на дачу, когда водитель сам повезет кого-нибудь покататься…

Словом, шофер может каждое утро ждать чего-то нового, и его ожидание, как правило, не бывает обмануто. Как это важно для молодежи, для романтических натур!

Теперь представьте себе на минутку, что вы — слабый человек. Слабый физически — небольшого росточка, хрупкого здоровья, поправить которое вам просто так, за здорово живешь, не удается, хотя вы сделались моржом и выжимаете каждое утро пудовые гири. Или вы слабы духом — у вас комплекс, вроде того, что преследовал меня, ощущение собственной неполноценности, вы понемногу делаетесь замкнутым, неврастеником, начинаете заливать за галстук…