Решающий шаг

— Что с ней? — встревожился я.

— В двух словах не расскажешь. Такая беда… Такое горе… Пойдемте, умоляю вас… Мы долго не задержим… Ваш опыт, ваш авторитет в этих вопросах…

— Да что вы, Мария Осиповна, какой там авторитет!.. Впрочем, в данном случае это не имеет значения. Если с Дашей беда, я, конечно, немедленно иду.

Козлова кивнула и исчезла, тихо прикрыв за собой дверь, а я сменил на пиджак затрапезную куртку, в которой мне как-то особенно хорошо думается, взял сигареты, зажигалку и отправился вслед за ней.

Меня ввели в самую большую комнату небольшой современной квартиры; малогабаритная мебель, «стенка», диван, телевизор, дверь на балкон. Вся семья была в сборе, не хватало только Кешки. Отвешивая общий поклон, я осведомился, где мой юный друг; Аркадий Владимирович сухо ответил, что отправил сына в кино. Формулировка «отправил в кино» могла бы сразу насторожить меня, но я не обратил на нее внимания.

Каждый из членов семьи занимал, очевидно, свое привычное, излюбленное место, лишь Дашенька уныло сидела на стуле, стоявшем посреди комнаты… Вместо того чтобы приветливо мне улыбнуться, она испуганно покосилась в мою сторону, а ее милое лицо с тонкой кожей легко возбуждающегося человека покрылось красными пятнами. Меня удивила такая реакция, но спросить о причинах я, разумеется, не мог. Сел на предложенное мне место — низенькое кресло в углу, — собрался было попросить разрешения закурить, однако, заметив, что никто не курит и в комнате нет пепельниц, раздумал.

Стал ждать, что будет дальше.

Но ничего не происходило. Стояла тягостная тишина, и я понемногу стал ощущать какую-то  н е ж и л у ю  атмосферу вокруг. Перебирая картотеку своих ощущений, я пытался определить, в чем тут фокус, и вдруг мне показалось, что здесь вот-вот начнется… суд.

Я никогда не бывал в суде, случая не представилось, но судебное разбирательство знакомо теперь всем от мала до велика по романам, спектаклям, фильмам, телепередачам, и вскоре я был уже почти уверен в справедливости моей догадки. Ну конечно же: все мы — в зале суда, а я — присяжный или народный заседатель, называйте как угодно.

А кто обвиняемый? Кто?.. Я вновь обвел глазами присутствующих, вспомнил слова Марии Осиповны — несчастье… Даша… — и отчетливо увидел Дашеньку  н а  с к а м ь е  п о д с у д и м ы х. Сомнений больше не было.

Мысль моя заработала энергичнее. Мгновенно взвесив все известные мне обстоятельства, я понял, кажется, о чем именно пойдет сегодня речь. Очевидно, родителям тем или иным путем удалось выяснить некоторые интимные подробности жизни дочери — я о них давным-давно уже знал…

Так вот почему ее смутило, испугало, может быть, мое появление! Человек, которому она открыла душу, приглашен теперь… судить ее. Как ей неловко, бедняжке, как должна она терзаться, не будучи уверена, хватит ли у меня деликатности… А мне-то каково! И все — проклятые очерки… Нет, писать об экономике куда проще…

Я взглянул на сникшую фигурку Даши — она опустила лицо и смотрела в пол, я даже знака ей никакого подать не мог — и вспомнил, какой раскованной и гордой была она, когда рассказывала мне свою историю.

Мне прекрасно известно, чего стоит в глазах мужчин моя внешность — я же из тех, кого почти никогда не приглашают танцевать. Только договоримся сразу: ни утешений, ни комплиментов, сами вызвали на откровенность, так не пытайтесь поправлять меня, тем более в вещах, в которых я разбираюсь в сто раз лучше вас. Хорошо?

Может быть, именно внешность способствовала тому, что я серьезно отношусь к жизни. Мне всегда казалось, что внешность женщины — одно из самых подлинных обстоятельств, определяющих ее поведение, ее поступки; внешность, а вовсе не та или иная вера, которую она якобы исповедует. Восторженные заверения красиво звучат, но что за ними?..

Нет, не учитывать внешность просто смешно! То, что по нескольку раз в день случается с эффектной дамой, может никогда не произойти в жизни такой дурнушки, как я, и наоборот.

Хорошо, хорошо, буду говорить только за себя. М о е  отношение к жизни определялось  м о е й  внешностью. И еще, пожалуй, именем — только не смейтесь… Вам не кажется, что имя обязывает к чему-то того, кто им наречен? К чему-то хорошему или чему-то дурному, чему-то сильному или чему-то беспомощному, к нерешительности или к яростной активности? Я уверена: имя корректирует наше поведение, оно пестует человека, вновь и вновь подталкивает к свойственным только этому имени границам. Федор не может не вести себя иначе, чем Роберт, Элеонора — чем Мария, а это далеко не самые полярные примеры.

Когда-то давно мать сказала мне, что в имени «Даша» ее привлекло сочетание мягкости и серьезности; с тех пор я подсознательно культивировала в себе эти качества, собирая по крупицам оттенки в поведении других людей, делая своими те их поступки, которые, как мне казалось, были и моими тоже — по рождению, по имени, по замыслу судьбы. Конечно, мне это далеко не всегда удавалось, но стремление такое жило во мне.

Мне кажется, моя внешность в сочетании с моим именем и способствовали тому, что к жизни я относилась доброжелательно, без истерии, без особых претензий. Тем более неожиданным, даже страшноватым, пожалуй, оказалось для меня несоответствие между тем, чему нас учили в отрочестве, и тем, с чем я столкнулась с первых же самостоятельных шагов.

В школе нам охотно и велеречиво преподносили теорию — какой должна быть жизнь, каково идеальное сообщество людей, каков совершенный человек. В университет, как вы знаете, я не попала, пошла работать. И вот тут выяснилось, что мои представления так безнадежно розовы, что я без конца попадаю впросак, вызывая то добродушный, то язвительный смех.

Я вовсе не хочу сказать, что мои товарищи по работе были плохими людьми, они были самые что ни на есть обыкновенные. Это я неведомо для чего взгромоздилась на ходули — невооруженным глазом их было не различить: прозрачные, словно из плексигласа. Конечно, постепенно я стала понимать, что к чему, но, увы, было поздно, моя репутация успела установиться. Люди не склонны прощать неловкие высказывания и поступки, им неважно, чем вызван ложный пафос — наивностью, восторженностью или лицемерием. Кто станет разбираться?! О тебе создают определенное представление, и изменить его потом бывает очень и очень трудно, почти невозможно.

И наревелась же я!

Не исключено, что мне пришлось бы уйти с этой работы. В другом месте, думала я, учитывая накопленный опыт, я смогу поставить себя иначе. Написала даже заявление об уходе и ждала только подходящего случая чтобы подать: робела, признаться, боялась, что меня неправильно поймут, что различат в моем поступке то, чем он на самом деле был, — бегство. Я же никогда еще не подавала заявлений об уходе и не знала, что на них, как правило, не обращают особого внимания, если уходить собирается такой рядовой, легко заменимый сотрудник, как я.

И вот, в то самое время, как мое заявление лежало в ящике стола, дожидаясь своего часа, за меня совершенно неожиданно вступился один человек.

Он работал в заводоуправлении давно, с самой войны, пройденной им сержантом. Добросовестный и немногословный, он был из тех, кто неохотно меняет место работы, даже если в поле зрения появляется лучше оплачиваемая должность. Меня он первоначально никак не выделял, наше общение ограничивалось чисто служебными контактами. Правда, в отличие от других, он с первого дня называл меня по имени-отчеству, но это скорее сковывало, отдаляло от него, чем вызывало дружеские чувства.

Только в самую критическую минуту Виктор Захарович Севастьянов подал мне руку помощи. Он не делал никаких заявлений, никого ни к чему не призывал, а просто стал публично уделять мне больше внимания, чем раньше. Гораздо больше. И оказалось, что его подчеркнуто вежливое «Дарья Аркадьевна» несет в себе некий дополнительный смысл, некий таинственный заряд — больно уж резким диссонансом звучало оно и в нашей комнате, куда он стал заходить чаще, чем делал это до сих пор, и в коридоре, и в буфете, всюду. Словно плотина, сдерживающая поток, вежливое обращение противостояло снисходительному тону остальных — сами знаете, как могут третировать взбалмошную девчонку с бесчисленными завихрениями в голове; причем делается это без заранее обдуманного намерения обидеть — и это-то и бывает обиднее всего.