Решающий шаг

— Если бы ты был здесь…

— А раз меня не было, — значит, и всю эту кашу заваривать было нельзя. Как знаешь, конечно, только это — чужая квартира, и жить я в ней не смогу. Ты пошла на вымогательство, скажем так, если слово «шантаж» оскорбляет тебя… А я… Мне чужое жилье не нужно. И детям тоже.

Михайлов шагнул к столу, взял ордер, поглядел на него печально, словно прощаясь с мечтой, аккуратно вновь прислонил бумажку к вазе.

— Документ ты верни, пожалуйста.

— Я?!

— Да. Ты получила, ты и верни.

Михайлов подошел к вешалке, стал надевать ботинки, шинель, фуражку.

Оскорбленная до глубины души, Валя рванулась за ним.

— Ах, вот ты как! — кричала она, с наслаждением окунаясь в непривычную для ее нервов разрядку, ибо это была первая серьезная ссора с мужем. — Вот как! Белоручку разыгрываешь! Что ты для семьи сделал, недотепа?! Привык на готовеньком! Возвращать ордер?! И не подумаю! А вот ты сам можешь не возвращаться! Получишь развод!

Михайлов замер и глядел на Валю, как раненый олень.

— Получишь, получишь! Заруби себе это на носу или на любом другом месте, как любит говорить твой драгоценный, твой заслуженный начальничек! Ясно?!

Выкрикнув все это, Валя на мгновение увидела рядом грузного, усталого Гарустова. Ей стало стыдно, но она не поддалась этому недостойному чувству. Отступить и признать тем самым, что вся ее блестящая операция была сплошной ошибкой, она в тот момент не могла. Собрав всю волю, она не отрываясь глядела на сгорбившегося, почерневшего, ставшего вмиг чужим человека — своего послушного и веселого мужа.

— Ясно, — качнул Михайлов головой.

И ушел.

— А дальше? — спросил я. — Что было дальше, Валя? Вы вернули ордер?

— Вернула… Виталя в своей каюте на корабле торчал… Мальчишки ревмя ревели… Я только работой и спасалась, а уж по ночам… На третий день вернула я ордер, а на следующее утро он является и с порога: «Примешь?»… Я подошла, в шинель ему заревела… Мы еще крепче друг друга полюбили… Выстраданное — всегда крепче, говорят старые люди…

Вскоре после этой памятной беседы в пароходстве состоялось совещание, для меня — последнее, пора было уезжать. Вел совещание Гарустов. Когда все стали расходиться, я подошел к нему, сказал, что хочу попрощаться.

И вот я снова в кабинете, так красочно описанном Валей. Изложив кратко свои впечатления и выводы, уточнив напоследок кое-что, я попросил у Гарустова разрешения задать ему один частный вопрос.

— Я тут познакомился с Михайловым, старшим механиком с «Гордого». Подружились вроде даже — очень славный человек. Хотелось бы узнать, Николай Степанович, как ему жилье — не светит?

Гарустова передернуло.

— Вас Валентина подослала? — нахмурился он.

— Нет, — ответил я. — Хотя, вообще-то, я — в курсе.

— Повезло Михайлову, ничего не скажешь… — Гарустов почему-то провел ладонью по своему шраму. — Что квартира — бабы такой мне лично за всю жизнь не встретилось… Много их было, да все так, киселек, и то из порошка… А эта! Она вот тут, на моем месте сидела. Я дрожу весь от ярости, сказать ей не знаю что — то есть знаю, конечно, но не смею, — а сам любуюсь. Честное слово. Ей бы торпедным катером командовать, а она за стойкой торчит… Балаган!

Я кивнул, разделяя его точку зрения на неограниченные возможности Вали Михайловой.

— Я зарок дал, что никакого отношения к этому делу иметь не буду… Ну, а потом муж ее больнее всех наказал. Тоже — характер! Скоро, скоро получат квартиру, дом кончают. Внесли их в списки, можете ее обрадовать.

Он грустно улыбнулся — впервые за время нашего знакомства.

Я попрощался и вышел.

ЛАБИРИНТ

Судьба подарила мне ее неожиданно.

Выполняя задание редакции, я заехал далеко на Восток, а на обратной дороге схватил воспаление легких и застрял в сибирском городке, где надлежало делать пересадку.

Недели две меня продержали в больнице, потом я взмолился, и доктора разрешили долеживать в номере местной гостиницы, предупредив, что, если я все-таки попробую улететь до полного выздоровления или стану выбегать на улицу, возможны серьезные осложнения и вообще они ни за что не ручаются. Врач навещал меня через день.

Осложнения были мне ни к чему, торопиться особенно некуда, и я решил строго соблюдать режим. Тепло одетый, в свитере, я лежал на диване или присаживался ненадолго к столу и, не теряя времени, готовил обещанный материал. За порог комнаты я не делал ни шагу, еду мне приносила лично буфетчица — я подарил ей книжку своих очерков, — словом, все шло тихо и мирно.

Слегка мешал шум за наглухо закрытой дверью в соседний номер, — если раскрыть ее и вернуться, таким образом, к замыслу архитектора, получился бы двухкомнатный «люкс». Несколько дней рядом обитал какой-то жизнерадостный мужчина; по утрам он отсутствовал, зато, вернувшись, врубал радиотрансляцию на полную мощность, да еще сам подпевал немного. Я не жаловался, конечно, — какой смысл?

Потом он уехал. Целый вечер и всю ночь было тихо. А утром из-за двери донесся плач.

Рыдала женщина.

«Почудилось», — подумал я. Прислушался — нет, не ошибся. Рыдания не прекращались. Едва стихнут, потом снова во всю силу.

Я человек деликатный, терпеть не могу лезть в чужую душу и не люблю, чтобы лезли в мою. Но деликатность невмешательства в чужое горе, тем более в горе одинокого человека, тем более в горе женщины, часто бывает ложной и сильно смахивает тогда на жестокое равнодушие.

Кроме того, я попросту лишился возможности делать что-либо. Горестные стенания за стеной не давали ни писать, ни править рукопись, ни читать, ни думать.

Может быть, она не подозревает о чьем-то присутствии? Я громко подвигал стул, уронил книгу… Плач вроде стих, но совсем ненадолго. Значит, дело серьезное, если ей все равно…

Поколебавшись еще немного, я вышел в коридор, постучал в соседнюю дверь и, не дожидаясь ответа, стремительно вошел. В кинофильмах так поступают агенты, намеревающиеся захватить кого-нибудь врасплох.

Вплотную к разделявшей наши комнаты стене стояла кровать. На ней лежала молодая женщина.

Очень красивая. Поднявшееся мне навстречу лицо было в слезах, но ни слезы, ни припухлость век не могли стереть его прелести; и — ни одного потека, полное отсутствие косметики, а это великий признак.

На женщине был дорожный костюм, чем-то напоминавший форму стюардесс, на полу стоял чемодан, на столике валялась сумочка и ключ от номера, на коврике, возле кровати, лежали на боку две черные лодочки.

Увидев меня, она села на кровати — юбка короткая, по моде тех лет, стройные ноги.

— Извините за вторжение, — сказал я торопливо, пока не выставили. — Я ваш сосед, вот из-за этой двери. Разрешите, я помогу вам?..

— Чем же вы можете мне помочь? — все еще задыхаясь от рыданий, пролепетала она, комкая в руках мокрый насквозь платочек.

— Мало ли… Хотя бы — предложив вам сухой носовой платок… (Хвала аллаху, я только утром достал из чемодана чистый.)

— Спасибо, — не раздумывая, она взяла платок и вытерла лицо.

— Считается, кроме того, что я обязан всем давать советы, — сказал я, делая отчаянную попытку развить успех и хоть как-то закрепиться на весьма ненадежном плацдарме. — Если позволите, я охотно посоветую что-нибудь и вам…

— Что же у вас за профессия такая? — Отдаленное подобие улыбки появилось все-таки на ее лице.

— Литератор, — ответил я. — Застрял тут по болезни. Сижу и мараю бумагу.

— А я вам помешала… Извините… — И вдруг: — Послушайте, вы знаете К.?

Она назвала одно из известнейших в нашей литературе имен.

— Нет. Не имею чести.

— Ну да, конечно… Это только так кажется, что все писатели знают друг друга… — задумчиво промолвила она.

— Я читал его книги, видел раза два, но лично не знаком. И живем мы в разных городах, и ранг у меня, признаться, не тот.

— У вас тоже табель о рангах… — сказала она и вдруг снова совершила неожиданный поворот, спросив: — А вы уже завтракали?