Решающий шаг

Три версты до амбулатории Маргарита отмеривала пешком. Это давала ей возможность по пути, два раза в день, утром и вечером, улыбнуться могиле сына; на обратной дороге, если было сухо, она задерживалась возле ограды, отдыхала на бугорке, на траве. Только зимой, когда и могилы, и ограду сплошь заносило снегом, она пользовалась лошадью, безропотно ей предоставлявшейся вместе с санями и мальчишкой-кучером: такого искусного врача в здешних местах вообще никогда не видывали, а Маргарита принимала, разумеется, не только как гинеколог — ближайший терапевт находился в районном, хирург — в областном центре. Она не отказывала ни одному больному; не могла справиться сама — направляла в больницу, да так сурово и настойчиво, что и самые косные, и самые занятые не осмеливались ей перечить.

Ее собирались даже депутатом выдвинуть — человек толковый, профессионально на уровне и в то же время очень свой. Отговорилась: возраст не тот, силенок и так еле-еле хватает.

О городской жизни она не только не жалела, но и не вспоминала почти никогда — прошлого будто не существовало. Да и что она там оставила? Равнодушный к ее судьбе муравейник, где лишь пять-шесть человек из нескольких миллионов разделяли ее горе… Здесь же все знали и ее, и ее долю, здесь все с ней здоровались, и не из вежливости просто или по привычке, а искренне желая ей добра, уважая ее знания, ее труд, здесь с ней охотно делились необходимым — общеизвестно было, что жалованье докторша получает никакое, а платы ни с кого не берет.

Летом, в воскресные дни, она по нескольку часов сиживала на могиле, читала, шила что-нибудь, размышляла. Перебирала годы, события, запомнившиеся дни, упрекала себя за то, что не всегда уделяла мальчику достаточно времени, бывала с ним сурова, не баловала, как другие… Хорошо, сын умер не у нее на руках: увидев воочию, как гаснет в нем жизнь, она не могла бы ощущать его таким живым, как сейчас. Он ушел из жизни без нее, сам, и находится с той поры здесь вот, под землей. Сколько их разделяет — два метра? Множество родителей годами не видят своих взрослых детей, поссорившихся с ними или просто уехавших искать счастья, — разве одна-две открытки в год сокращают расстояния, меняют что-нибудь, спасают от одиночества? Она, по крайней мере, и  н е  м о ж е т  увидеть сына, зато она находится так близко к нему, как это только возможно. Бедняжкам, чьи сыновья лежат по всей Европе, хуже, чем ей, гораздо хуже… А некоторые и вовсе не знают — где, что, как…

Будь у нее еще дети, тогда и дело другое, тогда оставался бы еще невыполненным долг перед ними — довести до какого-то рубежа, приглядеть, подправить, не дать впасть в уныние, выслушать исповедь смятенного сердца, подставить старую руку, дабы смягчить возможный удар… Одинокая, она могла, под конец жизни, позволить себе роскошь быть с тем, с кем заблагорассудится, — сама судьба подсказала ей такое решение.

Впрочем, и долг — все тот же вечный долг… Разве не в том он теперь, чтобы внести посильную лепту в общий котел деревни, приютившей напоследок ее мальчика? Многократно униженной и опустошенной, трижды, четырежды обескровленной, нищей деревни, которая стоит несмотря ни на что и делает теперь нечеловеческие усилия, чтобы подняться в очередной раз. И как врач она здесь больше на месте, чем в городе.

Когда приезжала Валя, они сидели у могилы вдвоем.

— Ты… счастлива здесь? — спросила как-то сестра.

Маргарита взглянула отрешенно: она — счастлива?! Наивное, давно забытое ею словосочетание…

Помолчав, сказала:

— Я — в порядке, Валюша. Мне наконец-то покойно. Знаешь, приблизительно такое же ощущение бывало в юности, когда-я на каникулы приезжала домой, в Крым. Ты не тревожься.

Полагавшийся ей отпуск Маргарита полностью не использовала — отдыхать лучше всего было здесь, да и заменять ее было некому. Ездила на недельку в Ленинград — навестить Валю, повидать знакомых, поболтать с сослуживцами в «своей» поликлинике, раздобыть лекарств, походить по магазинам (заказы подкидывала чуть ли не вся деревня). На обратной дороге обязательно заглядывала на денек-другой в Москву, к молодой женщине по имени Ирина: мальчик заочно их познакомил.

Ирина была эвакуирована в тот же город на Урале, где временно дислоцировалась академия, — там и встретилась с сыном. Вернувшись, она, в надежде узнать хоть что-нибудь, написала Маргарите на ленинградский адрес, а все письма, приходившие туда, немедленно забирала Валя — ей звонили старые соседи Маргариты по квартире… На этой Ирине, если Маргарита правильно поняла из одного из последних его писем, сын собирался жениться по окончании войны.

Теперь Ирина была аспиранткой Московского университета. Жила она с отцом, известным в свое время ученым-геологом, и старой теткой; мужа у нее не было и пока не намечалось как будто, и Маргарита считала приличным поддерживать с ней отношения — навещать ее время от времени, приглашать к себе в деревню. Правда, Ирина приехала лишь однажды, свидание с могилой возлюбленного оказалось ей не под силу — закалка не та, нервы, нервы, определила Маргарита, — да и отлучаться из дома ей было не просто: вернувшийся из эвакуации парализованным, Петр Фомич требовал, чтобы дочь постоянно была рядом, хотя за ним охотно ходила тетка.

Маргарита не настаивала, назойливость вообще не была ей свойственна; ей было достаточно знать, что Ирина наполнила радостью последние месяцы жизни сына, согрела его, одинокого, оторванного от дома, в сумятице войны — не здесь ли, кстати, кроется причина «сдержанности» мальчика, на которую полушутя-полусерьезно сетовала Анна Ивановна?..

Но регулярно навещая Ирину, Маргарита не только стремилась выказать ей свою признательность, свою приязнь.

У нее была и другая, скрытая цель.

Маргарита знала, что жить ей осталось недолго.

В этом примерно возрасте — шестьдесят один, шестьдесят два, шестьдесят три — умирали все женщины их семьи. Бабушка, мать Елизаветы: Маргарита лишь смутно помнила старческое лицо, зато знала наизусть даты ее жизни, высеченные на могильном памятнике. Сама Елизавета. Две старшие сестры — Мария и Елена. Да и Георгий умер шестидесяти двух лет… Так что относительно отпущенного ей природой срока у Маргариты сомнений не было.

И страха перед смертью не было тоже. Она закончила здесь все свои дела — врачевание в деревне шло явно сверх программы и могло быть поэтому прервано в любой момент. Подкреплять искусственно нити, связывавшие ее организм с этим миром, она не собиралась. Чего тянуть? Чем скорее они с сыном воссоединятся, тем лучше.

Воссоединятся?..

Тут и сидела единственная заноза, тревожившая еще Маргариту. И как тревожившая! Тоска охватывала все существо ее при мысли о неизбежности новой, теперь уже вечной, разлуки с сыном, тоска загнанного животного, которому, на этот раз, не избегнуть западни, — так ночью мы перестаем быть рационально мыслящими жителями двадцатого столетия, и по сюжету сна нас гонят тогда ощущения наших сверхдальних предков.

Разлука была неизбежной, ибо похоронить ее рядом с мальчиком односельчане никак не могли, это она знала твердо. Кто решился бы на такое святотатство? Нет, об этом и подумать было нельзя, все бы так захотели… Из присущей ей скромности Маргарита никогда и не позволила бы себе предъявить претензии подобного рода.

Размышляя на эти невеселые темы, она нет-нет да и возвращалась мысленно к блокадным похоронам — вспоминала, как те, кто оставался еще в живых, отрывали от себя последний кусок, жертвовали семейной реликвией, чем угодно, лишь бы положить дорогого им покойника в отдельную могилу… Если слабые, голодные люди умудрялись находить выход, неужели она не найдет его?!

А вот что, например, если… Что, если бы кто-то, позаботившись о кремировании ее тела, закопал потом урну с прахом в изголовье сыновней могилы?.. А?.. Ведь это совсем другое дело, не правда ли? Урна — маленькая, вероятно закопать ее можно и не испрашивая особого разрешения, потихоньку… Есть вещи, которые лучше делать не спрашивая, — и для тех лучше, кто в них непосредственно заинтересован, и для тех, кто призван разрешать или не разрешать: иной раз человек и склонен разрешить, да обстоятельства не позволяют или занимаемое положение, а терять положение кому же охота?