Страница 83 из 93
— Куда вы, начальник? В Урюпино не можно! Повстанцы туда поскакали.
— Много там этих… повстанцев?
— Много, начальник! Тьма-тьмущая. Восемь полков конных, сказывали.
— Сами эти полки видали?
— Не так чтобы всех сам. Сказывали, которые…
Врет он и напугать хочет. Это ясно. От них он, от этой банды, чтобы посеять неуверенность и панику. Прием этот не новый, и такие встречались. Но что с ним делать? В бат его взять не могу. Тут и места нету, и небезопасный такой сосед в бату. Но решать как-то надо.
— Хорошо, что встретились! На заставу езжайте. К Иванову там, начальнику. Скажите, что я вас послал, Петров. И чтоб накормил вас, и утром, когда почту пошлет, вместе с пограничниками к Чеснокову направил. Ждет он вас, Чесноков.
Не понравилось мое решение Каминскому, и, когда бат отошел от берега, он свое недовольство высказал:
— Дурень ты, хоть и начальник ныне. На заставу тот не поедет…
— Почему не поедет? Накормят же его там и все такое.
— Очень ему твой корм нужен! От них он, от этой банды. Понял теперь?
— Откуда вы это знаете?
— Поживи с мое, и ты узнаешь! Видывал я таких. Эсеры тут были. Еще в партизанах, бывало, когда на японцев выступали, они партизанам на ухо нашептывали: «Не дюже, ребята, нажимайте, чтоб больших потерь не понести. Силы для борьбы с большевиками берегите». Теперь понял?
— Опять не очень чтоб.
— Молод, потому. Спросил бы, кто знает! Убить его надо было!
— Как, на Газимуре?
— Сразу и так! По-умному можно было и без свидетелей. Дал бы ему по башке и уплыл бы! А ты ему: «К Иванову… накормят там». Нужен ему твой Иванов!
К Урюпину приплыли поближе к полуночи. В станице ни огонька, ни людского голоса. Затемнение, видно, Дробин ввел и выходить из дворов запретил. Хорошо, что китайский Имо-хэ на другом берегу отдельными огнями просвечивался. По нему и ориентировались. Иначе бы мимо проскочили. Может, до самой Покровки на Амуре…
Причалить к берегу я боялся. За рекою в такое время наблюдение установлено, и хотя бы один «дегтярев» на рогатках для ночной стрельбы направлен в нашу сторону. Вообще-то полагалось вначале остановить окликом и уж потом стрелять, если человек не послушается. Но это в мирное время. А теперь эти действия могут переставить местами, и пойди потом докажи, что не в таком порядке тебя продырявили…
Решаю встать на якорь и понаблюдать. Каминского предупредил:
— Сиди тихо и не дыши!
Порядочно мы ожидали. С час или больше. Шорох потом уловили, шуршание гальки под ногами коней. Поскрипывание седел послышалось и легкое позванивание трензелей. Наши кони, пограничников! Казачьи седла так не скрипят, и уздечки они снимают. В недоуздках коней водят, без трензелей. Под седлами Дробин коней держит. Готовность высокая!
Когда пограничники, напоив коней, удалились, мы подняли нос бата на берег и пошли вслед за ними.
За ночь в Урюпине все решили. Еще и на сон пара часов оставалась. Условились так: Дробин отвечает за оборону поселка, охранение его дальних подступов. Он же к моему приезду подберет нескольких казаков, имеющих родственные или какие-либо другие устойчивые связи с жителями левобережья Газимура. Они могут понадобиться нам. Я и Черниговский с пограничниками соседней заставы на рассвете выезжаем в Будюмкан, выясним там обстановку и возможности организации надежной разведки из казаков Верховья. Посылка туда разведчиков через многоводный и опасный в такое время Газимур, несомненно, насторожила бы бандитское руководство.
Уставший и в шуме, я забыл о Каминском. Он меня даже и не интересовал. Доставил его на место, как мне было приказано, и будет с меня!
Когда заседлали коней, Каминский прибежал обиженный и злой:
— Это мне, начальник, нынче за вами пеши бегать? Или как еще изволите?
— Что это вы, Каминский?
— Удивляетесь, начальник? Стало быть, непонятливый стали. Или ты мне коня подал? Двуколку санитарную?
— Зачем же вам конь? Вы же здесь остаетесь, в Урюпине…
— Для какой такой радости я сюда таскался? Ты это понял, начальник?
— Тяжело, думал, вам будет. Годы…
— Подмоги твоей не просил. Был бы стар, не поехал бы! Кто меня насиловал-неволил? По своей охоте поехал, чтобы дело делать, а не тут сидеть. Хочешь командовать, так и людей понимать должен. Это самое первое…
Понял я мою тяжелую ошибку. Хорошего человека обидел, выкручивался, как умел:
— Главный же медпункт здесь будет! И вы тут начальник…
— Чудно у вас получается! Раненые меня сами тут шукать будут? Отродясь такого не видывал! Всегда санитары раненых выносили из боя или кто сам карабкался, а мы, фельдшера и врачи, забинтовывали и дальше направляли. На худой конец место винтовкой отмечали, штыком в землю, либо пикой, чтоб другие нашли и помогли… А у вас чудно получается, начальник мой…
— Нельзя вас туда брать, товарищ Каминский. Никак нельзя! — упорствовал я. — Раненых сюда посылать будем, и здешние разъезды тоже потери могут иметь. Тут вы им и поможете, а тяжелых, если будут, — в Покровку на бату…
— И тут учить меня?
— Нет, товарищ Каминский. Задание вам такое.
Отошел удовлетворенным. Победу он одержал. Поучительную для меня.
Пока я за бандой гонялся, приехал Каминскому преемник. Уволили старика, и встретились мы с ним только через пару лет. На прииске это случилось, где он работал и фельдшером и врачом. Хорошо Каминский меня принял, по-дружески. К себе пригласил и большую бутыль на стол поставил. С белой головкой.
— Еще душа принимает, товарищ Каминский?
— Ты за мою душу забот не имей, Михалыч.
Выпили по одной, а может, и более. Сидели, закусывали и старину вспоминали. Приложились еще, и, растрогавшись, прослезился старый медик:
— Ты зла на меня не имей, Михалыч. Злой я тогда был и сильно обижен. Только не понимаешь ты еще той обиды. Узнаешь ее, когда твой черед наступит в ветхость списываться. Все тогда узнаешь, Михалыч. Всю жизнь казаков и солдат лечил и все ихние хвори знаю. А тут тебе говорят: «Иди, старик, уходи! Нам нового дали, молодого». Как невесте радуются: молодой. А что в этом молодом? Что он знает и что умеет?… А смертей, Михалыч, много я видывал. От самых маньчжурских сопок до Пруссии, и они все за мной ходят. Берешь горсть земли, а она кровью пахнет. Много полегло людских голов, Михалыч. Может, еще по одной?
— Давай.
— Работаю сейчас исправно и эту обиду забывать начал. И мне тут верят. От той веры люди больше и излечиваются. У меня же для больных почти ничего и нет, а народ валом валит. Каза́чки станичные и бабы из приисков. Не в район едут, а все хотят, чтобы я их лечил. Знаю я ихнюю беду, и у всех она тут одинаковая — непосильная работа, не женская. В студеной воде вместе с казаками час за часом невода тянут… Приходит такая и жалобу свою рассказывает. И я ее тоже допытываю, хотя все уж не хуже ее знаю. Для вида это делаю, чтоб веру внушить.
«Тут больно?» — спрашиваю и пальцем на самое больное место надавливаю.
«Ой, как больно, доктор!»
«И тут?»
«И тут».
Обследую ее кругом. Это и для вида, и чтоб самому убедиться. Порошки, какие есть, или капли выписываю. Всякие, лишь бы не вредные были. Скажу одной, чтобы до еды принимала, а другой — чтобы вечером, к ночи ближе. Кому восемь капель назначу, а другой пять или десять. Совет даю верный: в холодную воду не иди покамест и ноги в тепле держи. Скажи своему казаку, чтоб от цепа на молотьбе тебя освободил. Не бабье это дело! Встречается потом на улице или которая и сама поблагодарить заходит:
«Полегчало, доктор. Как полегчало!»
Вера, Михалыч, первое дело… И надо уметь внушить ее людям…
В Будюмкане казаков не застали. В ожидании нападения они оборону держали на подступах к станице. Некоторые в тайгу сбежали. Подальше от греха! Каза́чки дома, да дети малые и немощные старики. Может, и они побаивались, но вида не подавали. Держались хорошо.