Пограничные были

«Приезжай в гости, сестра моя пограничная, поживи у нас немножко, а то и все время, — писала она. — Я, считай, одна тут кукую в большой квартире — мой Аверкин чуть не круглыми сутками пропадает на работе, ребятишки мои стали взрослыми и разлетелись по белому свету. Обижаются, что езжу к ним редко. И не могу часто ездить. Тяжеловата я стала на подъем, разные болячки одолели, да и года прижимают к месту. Ты помоложе на полтора десятка лет, тебе легче сдвинуться с места. Так что приезжай, касатка моя!..»

Когда подошел очередной отпуск, Наталья Павловна поехала в Москву. Собиралась погостить у Аверкиных недели две-три. Но уже в середине первой недели затосковала в этой гостеприимной семье: в тягость ей были и шум и суета столичные, и праздное безделье — Калерия Афанасьевна даже по дому ничего не позволяла делать:

— Отдыхай себе, читай книжки, развлекайся, ходи по театрам. Я одна управлюсь.

Тяготила и робость перед Аверкиным — генерал-лейтенант все-таки. Дома он ходил в темно-коричневой пижаме, но Кузнецовой все равно и на плечах сугубо гражданской пижамной куртки виделись золотые погоны с двумя большими звездами. Ей привычнее были маленькие лейтенантские и чуть побольше — майорские...

Ее решение о скором отъезде огорчило обоих Аверкиных, а Калерию Афанасьевну особенно.

— Пожила бы ты у нас хоть с полгодика. Чует мое сердце: не увижу я тебя больше — умру скоро, — сказала она с печальной уверенностью.

— Что вы, Калерия Афанасьевна! Вам жить да жить! Такая ведь закаленная и бодрая, — пыталась успокоить ее Наталья Павловна.

— Бодрая, закаленная... — со вздохом покачала седой головой Калерия Афанасьевна. — Это только с виду я такая. Износилось мое здоровьишко. Не шуточное ведь дело — через три войны пройти, и ведь не сторонкой, а через самое-то пекло... Ты меня не успокаивай, лучше поживи у нас маленько. А, Наташенька?

— Невмоготу мне тут, не привыкла я к такой жизни. Уж вы меня простите, Калерия Афанасьевна.

— За что прощать? На твоем месте, да в твои-то годы я сама в столицах не усидела бы... Раз уж невмоготу — езжай. Помогай там молодым бабенкам вживаться в нашу пограничную жизнь. И прощай!

И простилась, как оказалось, навеки...

После той поездки в Москву Наталья Павловна еще некоторое время поработала в санчасти.

Она и раньше подумывала об этом, а тут окончательно решила: не по силам ей, однорукой калеке, работать здесь — только штатную должность занимает; молодой и здоровый на этом месте принесет людям куда больше пользы. Ей думалось, что держат и терпят ее здесь из сострадания к увечью и уважения к ее прошлому.

Обо всем этом она сказала начальнику политотдела отряда. И получила сердитый разнос: рассуждения насчет того, что ее терпят в санчасти из сострадания к увечью, назвал оскорбительной выдумкой, а что касается ее славного прошлого — все в отряде относятся к нему с уважением и гордятся, что рядом с ними служит такой замечательный человек.

Под конец разговора полковник предложил ей перейти работать в политотдел — секретарем-машинисткой. Наталья Павловна горестно ахнула:

— Да вы понимаете, что говорите, Андрей Иванович? Я же однорукая, калека!

— Освоитесь! — уверенно сказал он. — Но главное дело у вас будет не секретарство, не бумажки. Буду рекомендовать вас председателем женсовета отряда.

Наталья Павловна сдалась.

Не хлопотливой общественной нагрузки, которая ей была хорошо знакома по опыту Калерии Афанасьевны, а пишущей машинки больше всего боялась Наталья Павловна. Но через полгода вполне освоилась с этой канцелярской техникой. Впрочем, бо́льшую часть времени Наталья Павловна проводила на заставах. И эти постоянные разъезды, эти нескончаемые хлопоты и заботы по житейским и прочим делам людей вроде бы чужих стали смыслом ее жизни.

Потом, когда Поликарпова с заставы перевели в политотдел и предоставили отдельную квартиру в городе, ту самую, в которой он жил до последних дней своих, свершилось то, о чем давно мечтала Наталья Павловна: она перебралась к Поликарповым, вместе с ними оборудовала себе под жилье бывшую полутемную кладовушку — и у нее своя семья и свой дом. И теперь уж точно: у нее не было ни одной свободной минуты. А тут еще начали с Виктором Петровичем писать историю отряда, и время у Натальи Павловны уплотнилось до предела...

7. Рубцы на сердце

Таня Визеренко, по-детски подперев кулачками острый подбородок, смотрела на Наталью Павловну грустными-грустными глазами:

— Столько пережить!.. И что наши трудности и переживания в сравнении со всем этим!..

Было уже около полуночи. И чего бы не подумалось, чего бы не померещилось за эти длинные часы, если бы не было здесь Натальи Павловны... Незаметно прошло время, пока она рассказывала историю своей жизни. Екатерина Вяткина не понимала, как это можно так жить, и спросила:

— И когда вы только для себя будете жить, Наталья Павловна? Все для людей да для людей...

— Как это — жить для себя? В три горла есть и пить? От людей отгораживаться? Жить для себя... Не умела, не умею и учиться этому не хочу.

— Куда-нибудь на юг съездить, отдохнуть, — продолжала свое Екатерина Вяткина.

— На юге я без дела и двух дней не проживу. А отдохнуть... Я вот у друзей своих старых, у Васильевых, на заставе погостила, у вас побыла — это для меня самый лучший отдых. Другого не признаю.

На крыльце послышался стук сапог — уверенный, хозяйский.

— Наши возвращаются, — обрадовалась Таня и побежала на кухню разогревать чайник.

Визеренко, пропуская вперед Вяткина, спросил с порога весело и громогласно:

— Заждались, красавицы?

— Ну и голосище у тебя, Виктор! Ребятишки спят! — строго сказала Наталья Павловна и спросила вполголоса: — Что там у вас на участке стряслось?

— Ничего особенного — медведь погулял. Шатается тут один разбойник, жир на зиму запасает. Он гуляет, мы бегаем, а милые женщины наши переживают — вот такое у нас распределение ролей... Татьяна, помощь мужская не требуется?..

Никто из них и думать не думал — ни Вяткины, ни Визеренко, — что в последний раз видят Наталью Павловну Кузнецову такой, какой привыкли видеть: подвижной, неутомимой, строгой, участливой.

— Вы мне так понравились! — простодушно призналась Таня Визеренко. — Приезжайте еще!

— И ты мне понравилась, — улыбнулась Наталья Павловна. — Обязательно приеду!..

Вернулась она к Васильевым на заставу усталая, но довольная поездкой:

— Визеренки Таня с Виктором меня порадовали — такие славные ребята! Вот ведь пара подобралась замечательная! Посмотрела на них, побыла с ними вечерок — и сама вроде бы помолодела, вроде в своей молодости побывала.

— Не так уж и помолодела. Вид у тебя не очень-то... — сказала Валентина Ивановна.

— Подустала немножко и неможется чего-то. Но это неважно, главное, душой помолодела.

— Вяткины как там? Из-за них все-таки ездила.

— Ничего, и у Вяткиных скоро наладится. Поговорила я с Екатериной, построгала немножко. Зажирела она малость, забарахлилась. Вроде бы поняла мои слова. Ей, главное, надо с Таней Визеренко в дружбе жить — такая славная, и такой хороший пример перед глазами... Задумалась Екатерина. Матери письмо написала, прощенья попросила... Пить хочется, чаек бы сгоношила, Валюша.

— Это у нас мигом.

Попили чаю с удовольствием, и еще с час посидели за пустым столом — не хотелось подыматься. Говорили и не могли наговориться, словно чувствовали обе, что так вот вместе уже не посидят за столом.

— Ой, что-то нехорошо мне стало, — вдруг пожаловалась Наталья Павловна. Лицо ее стало серым, глаза налились болью: — Полежать мне надо, Валюша.

Прижав руку к сердцу, поддерживаемая Валентиной Ивановной под мышки, она нетвердым шагом направилась к оттоманке, осторожно легла вверх лицом.