Иерусалим

А у Гертруд таких мыслей не было. Зато была другая. Она сказала себе вот что: без Ингмара я жить не смогу. Теперь знаю точно. Он всегда должен быть рядом. Кто еще защитит меня и успокоит?

Постепенно начало светать. Маленькие, давно не мытые окна не без труда просеяли скупой утренний свет. Они посмотрели друг на друга – бледные, испуганные лица. Какая разница с тем, что было вечером, пока они танцевали!

Начали щебетать птицы, укоризненным мычанием напомнила о себе корова Дюжего Ингмара: не пора ли задать мне корм? Мяукнул под дверью кот, попросил впустить – когда начинались танцы, он исчезал и прятался в одному ему известных местах.

Но никто не расходился. Только когда над горизонтом появился красный, еще не успевший раскалиться добела шар солнца, гости начали по одному выскальзывать в дверь, не прощаясь и стараясь не привлекать внимания.

Разрушения, принесенные дьявольским ураганом, оказались весьма значительными. Большая ель рядом с крыльцом вырвана с корнем – чудом не упала на домик. Забор повален, планки веером лежат на земле. Трупики разбившихся летучих мышей и сов.

А на горе Клакбергет, на широкой полосе, где прошла загадочная лавина, вообще не осталось ни одного дерева.

Смотреть на все это было довольно страшно.

Тем временем утро набирало силу. По случаю воскресенья подниматься никто не спешил. Лишь кое-где заспанные хозяйки, не особенно торопясь, плелись задать животным корм. На одном из хуторов на крыльце стоял хозяин и чистил воскресное платье: тер, подносил к глазам, качал головой и опять начинал тереть щеткой. А вот семья: мать, отец и ребенок, все приоделись – видно, собрались на воскресную службу.

И никто, ни одна душа не знает, что за адская охота шла в лесу в эту ночь.

Они подошли к реке. Постройки здесь стояли все теснее и теснее, будто набирались сил, чтобы в излучине собраться в деревню с высокой, добротной церковью. Даже просто посмотреть на церковь – и то становится спокойнее. И главное, все как и быть должно. Собака владельца постоялого двора, как всегда, дремлет рядом с конурой. Как всегда, сияет начищенная вывеска лавки, а рожок почтовой конторы висит там, где ему и полагается висеть, – над дверью. Ночью в него, судя по всему, никто не трубил. Деревню шторм миновал.

Приятно посмотреть и на куст черемухи – последний раз, когда они здесь были, он еще и не думал цвести. И на зеленые скамьи в пасторской усадьбе – еще вчера их не было.

Все эти мирные картинки, конечно, успокаивали, но до самого дома никто не решался произнести ни слова.

Гертруд остановилась на крыльце школы.

– Все, Ингмар. Я танцевала в последний раз.

– Да… я, пожалуй, тоже.

– И еще, Ингмар… ты же будешь священником, да? Или в крайнем случае учителем. Так много темных сил вокруг нас, кому же с ними бороться, если не тебе?

Ингмар некоторое время пристально ее изучал.

– А ты слышала голоса? Я, к примеру, слышал…Что они тебе шептали?

– Что я грешница, что злые силы непременно придут за мной, потому что я без ума от танцев.

– Тогда я тебе скажу, что слышал я. Все Ингмарссоны, уж не знаю сколько поколений, проклинали меня. Как я мог даже подумать, чтобы стать кем-то еще? Я должен быть крестьянином, работать в лесу и на пашне. Как и все мои предки. Решено.

Хельгум

В тот вечер, когда молодежь собралась на танцы у Дюжего Ингмара, Хальвор был в отъезде. Карин легла спать в маленькой спаленке и посреди ночи вскочила в холодном поту: настолько страшен был сон. Вроде бы Элиас жив и устроил в доме большую пьянку. Она явственно слышала звон стаканов, грубый хохот и пьяные возгласы.

Мало того: шум становился все сильнее и сильнее, казалось, вот-вот гуляки повыбивают окна и разнесут в щепки лавки и стол. Тут Карин проснулась.

И вот что странно: она уже не спит, а шум продолжается. Весь дом точно бьет озноб. Звенят стекла в окнах, сверху то и дело доносится характерное дребезжание сносимой с крыши черепицы, а старая груша у торца хлещет ветвями стену дома, точно хочет наказать за то, что та закрывает ей свет.

Ни дать ни взять – ночь перед Судным днем.

Ветром выдавило стекло, весь пол покрылся осколками. Карин услышала над самым ухом злобный хохот – тот самый, что слышала во сне.

Услышала и решила: пришел мой час. Никогда в жизни ей не было так страшно. Показалось, что сердце перестало биться. Она оледенела от ужаса, не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой.

Ночная буря закончилась так же быстро и неожиданно, как началась. Карин понемногу пришла в себя. В комнату ворвалась ледяная весенняя ночь. Надо по крайней мере встать и заткнуть разбитое окно – но, едва поднялась с кровати, ноги подломились и она чуть не упала. Это еще что такое?

Карин не стала звать на помощь. Пройдет, решила она. Успокоюсь немного, и все пройдет. Полежала, попробовала еще раз – и на этот раз и в самом деле упала рядом с кроватью. Она не чувствовала ног, не понимала сигналов, которые они ей посылают.

Пролежала на полу до утра. Как только ее нашли, тут же послали за доктором. Доктор приехал очень быстро, но проку было мало. Ума не приложу, сказал он. Никаких признаков болезни, а ходить не может. Должно быть, от испуга. И заключил:

– Скоро поправишься.

Карин слушала доктора, кивала, кивала, но ей-то лучше знать, в чем дело. Элиас приходил к ней ночью, это он в отместку парализовал ее ноги, и ходить она не будет никогда.

За весь день Карин не произнесла ни слова. Лежала и размышляла: как же Господь дозволил такое? Перебрала все свои прегрешения, старалась судить как можно строже – но нет. Этого она не заслужила. Она не совершила ни единого настолько тяжкого греха, чтобы за ним последовало такое наказание.

Бог ко мне несправедлив, решила Карин.

Во второй половине дня попросила отвезти ее в миссию Сторма – понадеялась, что новый проповедник Дагсон сможет объяснить, в чем она так уж провинилась перед Господом, что Он отнял у нее дар движения.

Дагсон был популярен, он проповедовал замечательно, даже превосходно, но никогда не собирал столько народу, как в этот вечер. Понять можно: весь приход ни о чем другом не говорил, только о ночной буре и невероятных событиях в бельведере Дюжего Ингмара.

Напуганы были все. Собрались в надежде, что сила слова Господня поможет им преодолеть страх. В зале уместилось не больше трети желающих послушать Дагсона. Благо у проповедника голос такой, что, если открыть окна, слышно и снаружи.

Дагсон, разумеется, уже знал, что произошло. И прекрасно понимал: людей нужно как-то утешить. Понимать-то понимал, но начал проповедь с того, что еще больше всех напугал: заговорил о преисподней и князе тьмы. Сатана и его прислужники рыщут по ночам, расставляют ловушки и капканы для заблудших душ.

Многих начала бить дрожь. Даже представить мир, полный соблазнов, притаившуюся за каждым из таких соблазнов нечисть – и то помереть можно от страха. Куда ни кинь – все грех. Вся жизнь, оказывается, – хождение с закрытыми глазами по бездонному обрыву. Человек – как дикий зверь в лесу, обложенный со всех сторон охотниками.

Дагсон говорил, как узка праведная дорога, как трудно ее найти, – и говорил с такой страстью, что многим показалось: в небольшом зале миссии воет пропахший горящей серой ветер, тут и там вспыхивают адские огни.

Конечно, у крестьян в Даларне не было слишком большого запаса сравнений, но нарисованная проповедником картина более всего напоминала лесной пожар. Уж лесных-то пожаров они насмотрелись. Пылающие деревья, рассыпающиеся огненные снопы раскаленных сосновых иголок, тлеющий мох… Не нужно иметь чересчур уж сильное воображение, чтобы различить в перехватывающем дыхание и разъедающем глаза дыму хохочущих и пляшущих чертенят. Они так и норовят швырнуть в тебя горящей головешкой, поджечь одежду или спалить волосы на голове.

А Дагсон всё не унимается. Гонит людей сквозь дым и серные испарения, огнь впереди, огнь позади, и справа, и слева. Выхода нет – душа ваша обречена.