Иерусалим

– И кто же это может быть? В такое-то время! Нет, ты только послушай, что там творится!

И в самом деле: топот, прыжки, беготня.

Им стало не по себе – и Гертруд, и матушке Стине.

– Никого там нет… – прошептала мать.

– Но кто-то все же есть!

– Никого не может быть! – повторила матушка Стина с нажимом. – А я слышу эту возню каждый вечер. После ваших танцев.

Гертруд сообразила: мать боится привидений. А не дай Бог уверится – прощай, танцы. Кому понравится, когда у тебя над головой пляшут привидения?

Она решительно встала из-за станка.

– Пойду погляжу.

Но матушка Стина успела ухватить ее за юбку.

– С ума сошла! Не позволю.

– Мамочка, надо же узнать, как и что? Не дрожать же каждый вечер от страха!

– Так… хорошо. Пожалуй, ты права. Пойдем вместе.

Тихо, стараясь не топать, поднялись по лестнице. Дверь открыть не решились. Матушка Стина присела на корточки и заглянула в замочную скважину. И смотрела довольно долго, время от времени давясь от смеха.

– Кто там, мамочка? – Гертруд несколько раз легонько подтолкнула мать. – Кто там? Что там?

– Сама посмотри! – Мать сделала страшные глаза. – Но чтоб ни звука!

Гертруд нагнулась и заглянула в скважину. Учительский стол и парты сдвинуты в стороны, поднялись тучи пыли – никто не двигал мебель уже много лет. И в облаке мерцающих в закатном солнце пылинок, сжимая в объятиях стул, кружится Ингмар.

– Он что, спятил? – вырвалось у Гертруд.

Мать приложила палец к губам, взяла Гертруд за руку и потащила вниз по лестнице. И только там расхохоталась, да так, что никак не могла остановиться.

– Он… учится… танцевать! – сказала она сквозь смех. – Раз уж обещал пойти с вами в бэлвэдэр, хочет научиться танцевать. Напугал до смерти. Слава Богу, мальчику тоже хочется быть молодым. А как же еще? – Матушка Стина внезапно сделалась серьезной. – Что ж он, не человек, что ли! Но смотри, Гертруд! Никому ни слова!

И вот наступила суббота. Молодежь собралась на крыльце школы. Стина придирчиво всех оглядела. Как же хороши, прямо сияют. Мальчики в желтых кожаных брючках и зеленых домотканых жилетах поверх ярко-красных рубах. А Гертруд и Гунхильд надели кофты с широкими белыми рукавами, шали в цветочек и клетчатые юбки, подбитые снизу красным сутажом. И, конечно, фартучки – тоже с цветочным рисунком.

Наконец матушка Стина закончила смотрины, одобрительно кивнула, и четверка двинулась в путь.

Стоял прекрасный весенний вечер. Поначалу шли молча. Гертруд украдкой поглядывала на Ингмара, каждый раз вспоминала, как тот танцевал со стулом, и еле сдерживалась, чтобы не прыснуть. То ли от этого воспоминания, то ли от предвкушения танцев в павильоне Дюжего Ингмара – на душе почему-то стало очень хорошо. Думалось так легко и приятно, что она даже отстала немного. И начала сочинять сказку. Про деревья – как на них появляются первые листья.

Наверное, им, мирно спящим всю зиму, тоже не дают покоя смутные мечты. Им снится, будто уже настало лето. Зеленеют луга, буйно цветут кусты шиповника, в пруду белеют кувшинки, валуны покрыты ползучей линнеей. А из прошлогодних листьев прямо на корнях выглядывают белые мордашки седмичника. И деревья думают во сне: как же они сами-то выглядят среди всей этой роскоши? Голые и некрасивые. Им становится стыдно. В точности как людям, когда им снится, что они ни с того ни с сего появились на улице голышом. Ни прикрыться, ни убежать – ноги как ватные.

У всех бывают такие сны.

Им, деревьям, кажется: все над ними смеются. Жужжат шмели – ясное дело, дразнятся. Сороки хохочут, у них это получается особенно обидно. Дрозды распевают насмешливые песенки.

Боже мой, как же нам приодеться? Как скрыть наготу? – в отчаянии думают деревья. Но нечем, нечем, ни один листочек даже не собирается проклюнуться. И в мыслях такого нет. И деревьям становится так страшно, что они просыпаются.

Просыпаются, смотрят вокруг – ба! Да это же сон! Всего лишь сон! Никакого лета и в помине нет! Летом даже не пахнет! Слава богу, не проспали.

Ан нет… может, еще и не проспали, но самое время проснуться.

Гляньте-ка: лед-то уже сошел, тут и там выглядывают подснежники, пробивается молодая трава. И не от стыда мы проснулись, а от щекотки: под корой уже бурлят горячие весенние соки. Спасибо, спасибо, как раз вовремя. Пора. Хватит спать. Пора одеваться и выходить в свет.

И березы поскорее выпускают желто-зеленые клейкие листочки. А ольха лучше бы не торопилась – не листья, а уродцы: маленькие, сморщенные… никакого сравнения с ракитами: у тех, как только почка открывается, сразу появляются изящные зеленые стрелки.

Гертруд шла и улыбалась своим фантазиям. Ей захотелось отвести Ингмара в сторонку и поделиться придуманной историей.

До хутора Дюжего Ингмара не меньше часа ходьбы. Они шли вдоль берега, и Гертруд все время немного отставала. Садилось солнце. Река вдруг сделалась совершенно алой, а на серый ольховый кустарник будто вылили бочку расплавленного золота. Волшебство продолжалось минуту, не больше, – то ли солнце опустилось еще ниже, то ли облачко набежало. А жаль; кусты словно застеснялись неуместной роскоши и после купания в золоте поблекли, стали совсем уж невзрачными.

Ингмар начал что-то говорить, но внезапно прервался на полуслове, остановился и словно онемел.

– Что такое? – спросила Гунхильд.

Он заметно побледнел.

Попытка проследить за его взглядом ни к чему не привела – никто ничего не увидел. Ну, не то чтобы ничего: большой хутор в степи, исчерченной квадратами и прямоугольниками наделов, холмы на горизонте. Как раз в эту секунду солнце добралось и до усадьбы. Окна проделали тот же фокус, что и река: разом вспыхнули, а стены и крыша покраснели.

– Не спрашивайте ни о чем, – шепнула подбежавшая Гертруд. – Это же его родной хутор, хутор Ингмарссонов. Ему наверняка нелегко его видеть. Он уже два года тут не был. С тех пор как пропало его наследство.

Ингмар очнулся и догнал товарищей.

– Пошли по тропинке.

По вьющейся по опушке тропе расстояние было чуть больше, но Ингмару, скорее всего, было больно и обидно идти по земле своих предков.

– Ингмар! Ты же хорошо знаешь Дюжего Ингмара?

– Да… отец с ним очень дружил.

– Говорят, он умеет колдовать, – сказала дочь заседателя Гунхильд. – Это правда?

– Ну нет… Вряд ли, – ответил Ингмар, но не особенно уверенно.

– Я же вижу, ты что-то знаешь, – не унималась Гунхильд. – Расскажи же!

– Учитель сказал – нечего верить в такую чепуху.

– Учитель сказал! Он ничего такого не видел, вот и сказал. Ни один учитель не может запретить видеть то, что видишь, и верить в то, во что веришь.

На Ингмара и в самом деле нахлынули воспоминания детства, и ему очень захотелось поделиться с друзьями.

– Ну что я могу рассказать… разве то, что сам видел. Своими глазами. Зима была, отец с Дюжим Ингмаром в лесу работали, уголь выжигали. Далеко отсюда. Перед Рождеством Дюжий Ингмар и говорит: иди-ка ты, Большой Ингмар, праздновать домой, побудь с родными, а я здесь останусь. Так и решили. В Сочельник мать послала меня в лес: отнеси-ка ты Дюжему Ингмару праздничной еды и возвращайся с отцом.

Вышел я рано и к полудню был на месте. Отец с Дюжим как раз закрывали яму. Выгребли угли, разбросали по снегу – пусть остывают. Дым такой, что неба не видать. Дело небезопасное: где угли тесно лежат, вспыхнуть им – плевое дело. Потому и жгут уголь зимой, пожара боятся. А когда закрывают яму – адова работа. Только и гляди, чтобы лес не загорелся. Там, в яме-то, жар – как в преисподней. Отец только меня увидел, говорит – боюсь, сынок, домой тебе одному придется идти. Не могу я Дюжего Ингмара без помощи оставить.

А Дюжий перешел на другую сторону кучи, его и не видать за дымом, голос только: «Иди, иди, Большой Ингмар. Справлюсь. И хуже бывало».

Постоял он там – и на тебе: дыма все меньше и меньше.

Подходит ко мне, берет у меня узел и говорит: