Театр китового уса

Следующим утром – точнее даже все следующие утра всех следующих лет, всю молодость, все свои двадцатые и тридцатые годы – Джаспер мрачно следовал за отцом из дома, чтобы узнать о своих обязанностях в качестве наследника, пока оставшийся внутри младший брат с легкостью расцветал. Уиллоуби выучился ходить за один день; Джаспер украл виски из отцовского буфета, отправился поздней ночью плавать в море, поскользнулся на камнях и так неудачно сломал ногу, что на всю жизнь охромел. Уиллоуби резвился повсюду с его любимым деревянным мечом; Джаспер ковылял, без оружия, в ожидании, пока умрет отец, чтобы он смог проявить себя.

Хромота не помогала. Джаспер чувствовал неловкость, посещая фермеров-арендаторов. Он предпочитал объезжать их на лошади. Верхом он оказывался на достаточном расстоянии от населения, чтобы достичь доброжелательности. Пешком, переваливаясь с ноги на ногу, он был неуклюж, как цирковой медведь. Он подмечал острые глаза работников поместья, их ухмылки, когда он неловкими рывками, будто двигая шифоньер, пробирался по неровным полям.

Его социальная жизнь была схожим образом ограничена. Он очень хотел быть благородным английским джентльменом, но не мог танцевать, поскольку его слабая лодыжка не могла удерживать его. Он сидел у стенки на балах, представляя ужасные кончины молодых холостяков, которые могли вальсировать. Его стихи не покидали карманов. Он утешал себя мыслью, что благородный Гектор никогда, черт подери, не вальсировал. По ночам, если он за ужином съедал слишком много (а так обычно и случалось), он слышал во сне, как пускает газы, будто беспомощно ускользающий воздух был своего рода продолжением его жалких попыток завести разговор и нерешительно поделиться поверхностными остротами.

Иногда, следуя за своим все еще вполне живым отцом, Джаспер придумывал, как изменит жизнь в Чилкомбе, если возьмет его в свои руки. На самом деле, размах идей отца не оставлял места его идеям. Растущая викторианская уверенность Роберта Сигрейва доминировала над будущим, как планируемая им огромная буковая аллея. Роберту не суждено было увидеть, как вырастут эти деревья, но он не сомневался, что через сотни лет другие Сигрейвы будут вышагивать под ними.

Забавно, что жизнь отца Джаспера служила препятствием для его собственной. Порой – ноябрьскими вечерами, к примеру, когда низкое солнце блестело над кобальтовым морем – океан вдохновлял огромные, невыразимые чувства, которые сокращали мысли Джаспера до разбитых полупредложений.

Я люблю…

Как можем мы не верить, что…

Встретить кого-то, кто…

На что будет похоже…

Предложения, разломанные надвое до того, как они получили возможность стать клише, до того, как его мрачный разум мог отбросить их как вздор, как невозможный нонсенс.

– Джаспер, не витай в облаках, бога ради, – рявкал его отец.

На кухне его ждал сыр. И кекс. Яблочные клецки. Мятный зефир. Рахат-лукум. Покрытая желе корочка старого пирога со свининой.

Рождественская охота

Уиллоуби. Уиллоуби! Джаспер изо всех сил старался игнорировать брата. Это было первое и, бог даст, последнее Рождество войны, и младший Сигрейв был дома в увольнительной. В перерыве между солдатством Уиллоуби прогуливался по передней лужайке в белых галифе, алом мундире и цилиндре, опрокидывая бокал портвейна и ведя резвую лошадь для воздушной светловолосой наследницы. Джаспер слышал, как наследница восклицает:

– Какая отвага! Мы все думаем о вас, – и знал, что не британские полки она и другие женщины Англии держали в уме, стоя на коленях в деревенских церквях или вглядываясь за море в израненную боями Францию, а проклятого Уиллоуби.

Уиллоуби Сигрейв был любимцем общества, и, что больше всего раздражало, любимцем женщин. Джаспер видел, как даже самые неказистые старые девы кидают страстные взгляды на его длинноногого брата. Косоглазые перестарки, которых Джаспер сопровождал на балы графства, никогда не смотрели на него так. И ловя свое отражение в зеркалах в серебряных рамах, он знал почему. Он был скучноватым мужчиной за тридцать, с напоминающим хаггис[6] лицом, и вечно смотрел по сторонам, будто пытаясь сообразить ответ на вопрос, который всем был известен.

Джаспер надеялся, что ситуация может измениться, когда он станет главой семьи. Что его начнут уважать. И действительно, когда его отец был так добр покинуть мир – свалившись как дерево после воскресного обеда, будто показав пример смерти англичанина, – дела пошли на лад.

Вся деревня выстроилась вдоль дороги к церкви снежным днем похорон, прямо перед Рождеством 1913 года, и Джаспер шел с несущими гроб мужчинами, чувствуя на себе взгляды жителей. Шагая следом за телом отца, он мысленно напевал гимн «Добрый князь Вячеслав». Так, след в след слуга ступал при погоде скверной[7].

Нельзя сказать, что он был счастлив на похоронах; отсутствие отца он ощущал как огромную свистящую пустоту. Но когда траурное шествие покинуло церковный двор, сложив Роберта в крипте рядом с женой и всеми их детьми, Джаспер обнаружил, что еле заметно насвистывает – Что ж, неси вино и снедь, – а к тому времени, как вернулся в дом (дом, который теперь принадлежал ему) и налил себе бренди, он уже тихонько напевал: Кровь твоя, ты верь и знай, не застынет в жиии-ииилааа-ааах.

Но вскоре стало ясно, что ничего не изменилось. Когда бы Джаспер ни встречался с местными жителями, они хотели говорить только о его отце и о том, что не будет ему равных. Роберт был благословлен даром рассеянности, за который, казалось, деревенские им восхищались. Когда бы Роберт ни проносился мимо на лошади, он махал им так неопределенно, что можно было подумать, будто он слеп и жестикулирует в направлении, в котором, как ему сказали, находятся люди. Если же он появлялся пешим шагом, то сквозь суматоху приподнятых шляп и поклонов проходил подобно исследователю, пробирающемуся сквозь заросли джунглей. В редких случаях, когда Роберт замечал-таки среди масс кого-то – особенно милого ребенка, крайне уверенного конюха, – этому человеку казалось, будто на него пал взгляд Божий.

Джаспер не был и никогда не будет Богом.

– Все в порядке, сэр? – спросил Том Хардкасл, человек, держащий лошадь Джаспера.

– Хм, – ответил Джаспер, наблюдая, как восторженная наследница наклоняется в седле, чтобы отпить из бокала Уиллоуби. Их отец никогда не разрешал женщинам присоединяться к охоте, так как был уверен, что их хаотичные реакции испортят спорт, но Уиллоуби приветствовал их с распахнутыми объятьями.

Затянутая в сапог нога легла в сильные ладони Тома, и Джаспер устроился в седле, тут же направляя свою лошадь Гвиневру в сторону от других охотников.

К счастью, Уиллоуби долго не протянул. После часа в седле он объявил, что лиса, которую они загоняли, была непобедимым зверем, вскричал:

– Портвейн, портвейн, все царство за портвейн, – и повел своих последователей и запыхавшихся гончих обратно по полям к дому.

Джасперу понадобился еще час решительной скачки, прежде чем он смог найти успокоение в природе: в механическом треске крыльев фазана, вырвавшегося из кустов, в далеком море того же размытого белого цвета, что и небо.

Верная Гвиневра несла его, пока они не остались одни. Он почти начал приходить в равновесие, когда к нему галопом приблизилась женщина в черном жакете для верховой езды и шляпе с вуалью. Она была не в дамском седле, а сидела прямо, как мужчина.

– Пытаетесь сбежать? – спросила она, переходя на рысь.

Джаспер что-то нечленораздельно проворчал.

– Развит не по годам, не так ли? Ваш брат, – сказала она. – Меня предупреждали.

– Загонит свою чертову лошадь до чертовой смерти, – сказал Джаспер.

6

Шотландское блюдо, бараний рубец, начиненный потрохами со специями.

7

Перевод К. Ковалева-Случевского.