Театр китового уса

– …и увидеть, что ты все еще там. Но когда читаешь, знаешь больше, чем знала тогда. Поэтому чувствуешь себя умной. Умнее, чем эта Бетти Бемроуз, вот уж точно.

– А что в твоем дневнике, Моди?

– Ничего такого.

– Можно мне посмотреть?

Моди качает головой.

– Никогда. А то мне придется перерезать тебе горло во сне.

– Этим самым ножом?

– Им самым.

Моди в каком-то смысле отличная учительница, и Кристабель ужасно благодарна внять ее совету насчет историй. Вперед или назад, разницы никакой.

Ожидание и желание

Впервые за несколько месяцев родители одарили его хоть взглядом, а Джаспер все портил. Костюмчик моряка стискивал его шестнадцатилетнюю пухлость, а сам он старался не уронить малыша-брата в душной фотостудии в Дорчестере, пока мужчина, спрятанный под черной тканью, вглядывался сквозь линзу деревянного аппарата и кричал на Джаспера, если тот слишком явно дышал. Каждый раз, когда кричал фотограф, кричал и отец Джаспера, мать вздыхала, и вздыхал ассистент фотографа. По комнате носилось эхо криков и вздохов. И все по его вине.

Но его родители – Роберт и Элизабет – не могли заставить себя отругать его как следует. Они были слишком увлечены восхищением девятимесячным Уиллоуби в пышном крестильном платье. Этим они занимались и по пути домой – сюсюкали как идиоты над младенцем, пока тряслись в запряженном лошадьми экипаже. Джаспер прижимал лоб к дрожащему стеклу окна и смотрел на тянущееся небо. Величавые облака, проходящие над заливными лугами за городом, казались плотными, обитаемыми. Огромные белые облака. Огромные белые мифы.

Малыш Уиллоуби был чудом. Все так думали. На протяжении почти всей жизни Джаспера его мать Элизабет была беременна, но после Джаспера каждый ребенок Сигрейвов умирал, обычно сразу же. Другие дотягивали до наречения тяжеловесными родовыми именами, которые они уносили с собой в крипту Сигрейвов в деревенской церкви, где их маленькие гробы выстроились на полке будто посылки в ожидании отправки.

Не пристало раздувать историю, но это казалось бедствием – эта повторяющаяся упаковка крошечных тел, это умолчание, эта тишина. Чилкомб был немым местом закрытых дверей, где горничные с покрасневшими глазами прижимали платки к ртам. По окончании каждого приема пищи Элизабет без единого звука клала приборы четко по центру тарелки из костяного фарфора.

Один из лакеев сказал Джасперу, что дети получаются, потому что «женатые делают то же, что коровы с быками». Джаспер это видел: фыркающий бык дергается на корове, корова смотрит вдаль, фаталистично жуя жвачку. Его тело узнавало такое действие как возможное, но он не мог представить своих родителей за этим занятием, потому что казалось, что они едва в курсе существования друг друга.

Мать носила черные платья, что спадали от подбородка к полу, и плавала по дому медленным призраком, тогда как отец существовал где-то за стенами дома, носясь по Империи. Если Роберт и возвращался, то бурно и ненадолго; он носился по дому вихрем сброшенных сапог и выкрикнутых слугам приказов, будто сосредоточенное торнадо: впечатляющие последствия, но без настоящего контакта. Порой единственным признаком возвращения отца домой было появление в Дубовом зале нового чучела.

Метод производства детей казался невероятным, но их смерть – неизбежной. Джаспер был единственным выжившим: всепобеждающим и чудовищным. Лежа в своей постели ночью, он порой слышал плач ребенка и превращал эти звуки в крики побежденных арабов Хартума. Он представлял, как ведет разные британские полки, как быстро приходит всенародная слава, как гордый отец хлопает его по спине. Когда крики наконец прекращались, в дрожащем воздухе повисала тишина, тягучая и выжидающая.

Затем родился Уиллоуби. Джаспер едва заметил его появление, ожидая, что младенец отправится за предшественниками, но Уиллоуби, с рыжими волосами и изогнутыми луком губами, не умер. И однажды Элизабет неожиданно уронила посреди завтрака приборы и попросила принести ей ребенка из детской. Джаспер, который в чердачной классной повторял с учителем латинские глаголы, услышал топот ног, а затем – как мимо несут Уиллоуби, будто юного махараджу на параде слонов.

На следующий день случилось нечто еще более удивительное. В классной комнате появилась его мать. Прежде она здесь не бывала. Раньше классная комната была всего лишь названием места, что существовало где-то над ней, так же далеко, как небеса.

– Одна из горничных предположила, что Уиллоуби хочет игрушку, – сказала Элизабет.

Появилась горничная с двумя оловянными солдатиками Джаспера.

– Эти подойдут, мэм?

– Идеально, – сказала его мать, и захватнический отряд удалился, оставив Джаспера с одними только amo, amas, amat, amamus, amatis, amant.

С тех пор в доме будто бы начался какой-то праздник, присоединиться к которому Джасперу не разрешали. По пути на ежедневную прогулку с учителем вдоль побережья он видел собирающихся в гостиной гостей, прибывших посмотреть на чудо-ребенка – и мать с Уиллоуби на руках и лицом, напряженным от тревожной надежды. Такое выражение Джаспер видел у Кухарки каждый раз, когда она создавала новое блюдо для его родителей.

(Джаспер частенько прятался в углу кухни, пока Кухарка ждала новостей о том, как приняли плоды ее трудов, потому что, заметив его, она подмигивала и говорила: «А вы-то съедите все, что я вам дам, мастер Джаспер», после чего одаривала чем-нибудь вкусненьким: кусочком сыра или быстро обтертым о фартук яблоком. Это было правдой. Джаспер съел бы все, что Кухарка ни дала бы ему, в основном потому, что она была одной из немногих, кто разговаривал с ним без принуждения. Кроме того, что-то это в нем удовлетворяло – принять еду и съесть, неважно какую. Он был заброшен и капризен, капризен и заброшен. Сложно сказать, что брало верх.)

– Не спи, Джаспер, – говорил его учитель, поторапливая его, и Джаспер всю прогулку бил траву своим деревянным мечом.

По вечерам, когда наставал час Джасперу поприветствовать родителей перед их ужином, он, пригладив волосы слюной, спускался по лестнице и начинал слоняться по залу, пока не получал разрешения зайти в столовую; порой он видел их лишь мельком, потому что ему не позволялось по-рыбьи пучить на них глаза. Стены были выкрашены кроваво-красным, чтобы подсветить мясо, подаваемое на фамильных сервизах, над освещенными свечами родителями нависали длинные тени. В углах тайком ждали слуги, стремясь услужить, так же как и столовая ждала каждый день Джаспера, ждала, чтобы посчитать его недостойным.

Однажды вечером Роберт, начинавший беседы где-то с середины, сказал:

– Настало время тебе узнать что-то помимо латыни, мальчик. Тебе надо будет показать Уиллоуби пример. Поедешь завтра со мной.

При упоминании Уиллоуби Элизабет улыбнулась обеденному столу, будто разглядывая собственное отражение в пруду. Джаспер оглядел портреты на стенах. Портреты Сигрейвов с алебастровой кожей, тех времен, когда и мужчины, и женщины носили локоны. Казалось, все они прижимали одну ладонь к груди, чуть отставив один палец, будто пытаясь незаметно на что-то указать: на роскошные ткани, в которые были одеты, возможно, или фальшивый классический пейзаж позади – Смотри! Среди деревьев! Маленький храм с куполом! – или даже на тревожно высокий лоб человека на соседнем портрете. В дальнем конце комнаты висела фотография угрюмого Джаспера в моряцком костюме с Уиллоуби в крестильном платье на руках.

– Этот твой деревянный меч, – сказал Роберт. – Это детская игрушка. Отдай его брату. Можешь быть свободен.

Джаспер поднялся к себе и забрался в постель, где достал спрятанное под подушкой печенье и взялся за книгу о короле Артуре. Затем он отложил их. Нужно меньше читать. Меньше есть. Нужно забыть о мечтах. Джаспер уставился в потолок.