Страница 14 из 19
– Я про дорогу вообще ничего не помню. Повторяю, я очнулся в больнице. Испугался сначала, что угодил в аварию.
Гектор смотрел на него. Катя ждала, что он начнет бросать тромбонисту вопросы про топор, разрубленное лицо, кресло, веревки, пожар в старом доме. Однако Гектор молчал. И Катя решила не проявлять инициативу пока.
– У вас от колена протез, Женя. И вы аварии испугались, когда очнулись. Вы ногу в ДТП потеряли? – спросил Гектор.
– Нет. Мне ногу оторвало в трехлетнем возрасте, – просто ответил тромбонист.
Катя похолодела.
– Как же так? – спросила она.
– Минно-взрывная травма. В Чечне. – Тромбонист обернулся к Кате. – Я родился в Грозном. Но я, конечно, взрыва сам не помню. Я с малых лет привык, что безногий. Калека.
Гектор изменился в лице, как только услышал. Он обошел кровать и сел рядом с тромбонистом.
– Слушай, Женя… Прости, что я лезу… Но я в свое время тоже там был.
– В Чечне? Воевали?
– Да. Но я тебя намного старше. – Сорокашестилетний Гектор смотрел на двадцативосьмилетнего музыканта почти как на собрата. – Честно, не из пустого любопытства спрашиваю.
– Ну, Гектор Игоревич, учитывая, что именно вы и Екатерина меня спасли ночью после удара молнии, про который я не в курсе, расскажу, если интересно. – Тромбонист пожал плечами. – Я родился в Грозном. Мать… это я уже потом узнал… она приехала туда еще до войны, работала в исполкоме, занимала крупную руководящую должность. Отца своего я не знаю, видимо, родился от случайной связи, матери было уже за сорок. И когда все началось, она из Грозного не эвакуировалась – может, потому что я был маленький у нее на руках. Что с ней стало, не знаю – то ли ее убили, то ли она без вести пропала. Меня забрали какие-то ее знакомые – то ли русская семья, то ли смешанная. Я всегда говорил по-русски, с самого раннего детства, и даже потом, когда был у них…
– В плену? – хрипло спросил Гектор.
– В рабстве. – Тромбонист облизнул сухие, растрескавшиеся от жара губы. – Как мне потом говорили, те, кто меня забрал, видимо, пытались покинуть город и где-то в горах попали на минное поле. Мне, трехлетке, оторвало ногу по колено. Но я не умер. Я как-то выжил. Наверное, меня вылечили те, кто меня на минном поле подобрал. До шести с половиной лет я жил в большом высокогорном ауле, который служил базой одного известного террориста. Но я мало что помню из того времени.
– Что ты помнишь? – спросил Гектор.
– Вершину в снегу. Высокая гора. Я на нее часто смотрел.
– Тебулосмта.
Тромбонист Зарецкий глянул на Гектора.
– Она и вам знакома.
– Я бывал в тех местах.
Катя ощутила, как слезы наворачиваются на ее глаза. Простой диалог – а сколько скрыто за их словами.
– Что ты еще помнишь? – спросил Гектор.
Тромбонист опустил кудрявую голову.
Звуки визгливой кавказской гармоники. Она играет на улице высокогорного аула. Воздух прозрачный, пахнет дымом. Ранняя теплая осень. Блистательный Кавказ.
Он, шестилетний мальчик, стоит на коленях возле колоды для рубки мяса, что во дворе большого просторного кирпичного дома, где обитает бородатый хозяин и четыре его жены.
Дикая боль от содранной кожи, которую он ощущает постоянно… Из-за отсутствия левой ноги он все свои малые годы передвигается подобно зверьку, на четвереньках. Порой пробует встать, упорно желая ходить, цепляясь худыми ручонками за дерево, каменную загородку, дверь сарая, однако сразу падает, когда пытается прыгать на одной ноге. Костылей у него нет. Никто не дает ему – шестилетке – костыли. Подпираться суковатой палкой не получается. И он ползает на четвереньках, на своем обрубке ноги, опираясь на колени и на ладони.
Кожа на обрубке и на коленке здоровой ноги содрана почти до мяса. Он одет в старые рваные спортивные штаны – левая брючина обрезана, а правая в дырах, – сплошные лохмотья. На обрубке запеклась толстая корка, она лопается, и оттуда сочится кровь. Обрубок постоянно гноится. Ссадины болят адски и на руках, и на колене.
Он словно античный Марсий приговорен ощущать боль содранной кожи.
На колоде перед ним обезглавленная курица, он должен ощипать с нее перья. Работа трудная для шестилетки, пальцы его плохо гнутся, но он выдирает перья горстями, и они кружатся в воздухе над его головой. У каменной ограды два пленных русских солдата таскают тяжелые бетонные блоки. Солдаты скованы по ногам цепью. Целый день они трудятся – в высокогорном ауле боевики строят укрепления, ждут армейского штурма.
Пленные солдаты – рабы. Каждый вечер их спускают в вонючий подвал, где приковывают на ночь цепями к столбу. Им не больше двадцати, но выглядят они как старики – оба седые, истощенные до предела. Их обоих потом собственноручно обезглавил хозяин дома, когда они построили стену укреплений и стали больше не нужны. Превратились в обузу – лишние рты.
Из дома выходят две женщины, закутанные в черные платки до глаз. Жены хозяина носят хиджабы. Обе молодые – старшей не больше двадцати, а второй лет пятнадцать. Ее привезли и выдали замуж недавно, и она все никак не привыкнет к укладу в доме мужа.
Старшая ставит перед малышом-калекой, что ощипывает курицу, выполняя заданную на день работу раба, эмалированную миску с жидкой кашей. В ней плавают вываренные бараньи кости без мяса. Мяса калеке никогда не дают. В свои шесть лет он привык разгрызать бараньи хрящи. Ложки ему тоже никогда не дают. Он быстро, как ящерица, ползет на четвереньках к миске, обед подоспел. Постанывает от боли из-за содранной кожи. Обрубок вечерами ему смазывает какой-то арабской мазью главная жена хозяина-боевика. А то давно бы началась гангрена. Старшая, главная жена сдерживает ее мазью-антисептиком. Маленький раб нужен в хозяйстве, он может ощипывать куриц и перебирать просо, мыть во дворе посуду.
Малыш наклоняется и хлебает кашу прямо из эмалированной миски. Затем приступает к костям. Обсасывает их и с хрустом грызет хрящи.
Младшая жена хозяина-боевика промывает в ведре бараньи кишки от крови и переваренной травы. Она поднимает голову и с брезгливым любопытством следит, как шестилетний мальчишка-раб, захваченный в плен, с обрубком ноги ползает в пыли и стучит бараньей костью по дну миски, выбивая костный мозг.
В глазах жены боевика мелькает отвращение. Она окунает тряпку в ведро, где вода уже стала бурой, и крутит ее в жгут. А потом делает шаг к калеке и наотмашь бьет его мокрой тряпкой по лицу.
– Ууу, шайтан! – восклицает она.
Калека, потеряв равновесие, валится на спину. Содранная кожа на его культе болит так, что уже невозможно терпеть. Он скрипит зубами от боли. По лицу его стекают капли грязной воды, смешанной с кровью.
– Меня солдаты освободили. Они штурмовали аул, был жестокий бой, – сказал тромбонист Евгений Зарецкий Гектору. – Отправили меня в Моздок в госпиталь. Вы там бывали?
Гектор кивнул.
– А потом в Москву в детскую больницу, учили меня ходить сначала на костылях, потом сделали мне протез, врачи долго занимались со мной на реабилитации. Когда я освоился с протезом, меня перевели в подмосковный детский дом. И я там жил – в Люберцах. Над нами музыкальная школа шефствовала. А у меня к музыке оказались способности. Я играл на многих инструментах в школе: на трубе, на фортепиано, потом выбрал себе тромбон. А в четырнадцать лет меня усыновил руководитель школьного оркестра Георгий Яковлевич Зарецкий. Они с женой были уже в преклонных летах, но у них сын скоропостижно умер, и они забрали меня из детдома, вырастили, дали образование. Единственные мои родные люди. С подачи приемного отца я после школы поступил в Гнесинку. Но не закончил – мои старики умерли, и надо было зарабатывать на жизнь. Я сейчас играю в джазе. Живу в Люберцах, мои приемные родители оставили мне хорошую квартиру.
Гектор и Катя молчали. Гектор был бледен.
– Послушайте, я не знаю, что болтал ночью, – признался тромбонист Зарецкий. – Я вообще ничего не помню. Совсем.
Глава 9
Сизиф
Катя понимала, какими мыслями и воспоминаниями обуреваем Гектор после встречи в больнице с Зарецким. Он вырулил на главную улицу Кашина и остановился в конце ее возле пиццерии.