Страница 3 из 196
Даже после величайших побед Эдуарда III в 1346 и 1356 годах он вряд ли рассчитывал стать королем Франции. Претензии на французский престол были предметом торга, средством достижения удовлетворительного урегулирования, когда придет время, и средством причинения неудобств королям из династии Валуа. Эдуард III был достаточно реалистом, чтобы понимать это. Но он также знал, что не может признать это официально. Признание того, что его королевский титул был не более чем предлогом к грубой торговле за территории, уничтожило бы его практическую ценность. Поэтому король ничего не говорил, отказываясь раскрывать то, чего он хотел, до момента, когда это казалось достижимым. Катастрофы 1330-х годов научили его терпению, а опыт помог ему лучше понять своих врагов, чем они когда-либо понимали его самого. Он редко вступал в переговоры находясь в слабой позиции, всегда предпочитая временное решение, ожидание другого года, другой кампании, другого союзника. Он укрывался в перемириях, сохраняя свои завоевания, выигрывая время, сберегая свои ограниченные ресурсы до лучшего времени.
Во Франции неудачи последнего десятилетия были восприняты с непониманием, разочарованием и, наконец, с неприкрытой яростью. Когда 30 ноября 1347 года в Париже собрались Генеральные Штаты, целью их созыва, было выяснить мнение населения о том, как следует вести войну, и подготовить почву для дальнейших тяжелых налогов, чтобы оплатить ее. Но когда министры Филиппа VI произнесли свои вступительные речи и собравшиеся представители удалились, чтобы обсудить свои мнения между собой, раздалось громкое роптание и гневные предложения по реформированию правительства. Они почти не пытались скрыть свои чувства за придворными условностями, которые приписывали все ошибки короля его советникам. Они обвиняли самого короля.
Прежде всего, великий государь [говорили представители городов], вы должны оценить качество советов, которые вам давали при ведении ваших войн, и понять, что, прислушиваясь к ним, вы все потеряли и ничего не приобрели… Вы знаете, как сильны были ваши войска, какие прекрасные армии вы вели к Бюиронфос, Тун-л'Эвек, Бувину, Эгийону и многим другим местам. Каждый раз вы выступали в поход, чтобы поддержать свою честь с огромными армиями, собранными с огромными затратами, затем заключали компромиссное перемирие и осторожно отступали. И это при том, что враг не превосходил вас числом и находился посреди вашего королевства.
Они напомнили королю о том, как его перехитрили у стен Парижа в 1346 году, когда английская армия свободно пересекла Сену и устремилась на север. Они читали ему лекции о том, как глупо было изнурять свою армию форсированным маршем через Пикардию, который закончился на поле битвы при Креси. Они протестовали против огромного бремени, которое они несли, против штрафов, пошлин и налогов, которые они платили и которые принесли так мало пользы[12]. Возможно, некоторые из представителей разделяли мнение, которое было широко распространено сразу после битвы и которое возлагало вину на все дворянство Франции. О чем думали эти благородные, профессиональные воины, ломая мосты через Сену перед лицом армии Эдуарда III (спрашивал, обычно почтительный, хронист), вместо того, чтобы пройти по ним и бросить вызов врагу в поле?[13] Со своей стороны, французский король, стареющий, тучный, утомленный жизнью, постепенно отстранился от активного управления делами, оставив их в руках своего наследника Иоанна, герцога Нормандского, и горстки любимых военачальников и министров, которые изо всех сил старались навести порядок и экономию в раздутой бюрократии и расстроенных финансах французского государства.
Общественное мнение склонно было винить в поражении глупость и слабость воли правителя. Главное требование Генеральных Штатов в декабре 1347 года заключалось в том, что в ведении войны больше не должно быть полумер. Они возражали против перемирий, которые они характеризовали как позорные и трусливые, и против слишком осторожного генералитета Филиппа VI, который всегда отказывался идти на риск, за исключением битвы при Креси. Срок перемирия, заключенного между двумя королями под Кале, истекал 8 июля 1348 года. Генеральные Штаты предлагали собрать в 1348 году большую армию и начать вторжение в Англию через Ла-Манш. "Только так и никак иначе вы сможете остановить войну, — говорили они, — и для этого мы с радостью предоставим в ваше распоряжение наши тела и наши богатства". Вооруженные этим обещанием уполномоченные французского правительства в первые месяцы 1348 года прибыли в местные общины королевства, чтобы согласовать форму и стоимость их взносов. Почти все они согласились оплатить расходы на содержание определенного количество солдат, которое, вероятно, оценивалось примерно пропорционально количеству домохозяйств. Правительство боролось за введение подобной системы с 1345 года перед лицом идущей войны и непокорности местных политиков. Теперь шок от поражения ослабил сопротивление. Обещания общин Франции должны были составить более 2.500.000 ливров. Это было больше, чем самая большая сумма субсидий за все предыдущие годы войны. Ремонт и оснащение большого флота кораблей были начаты уже в январе. В марте королевские бальи и сенешали начали оценивать города и деревни на предмет готовности к службе в пехоте. К этому времени приготовления французского правительства продвинулись достаточно далеко, чтобы точные сведения о них достигли Англии[14].
Торжества англичан и месть французов были прерваны неожиданным стихийным бедствием. Бубонная чума, которая была эндемичной на востоке в течение многих веков, появилась в Генуе и Сицилии осенью 1347 года. Чума распространялась крысами и их паразитами. Она переносилась кораблями и их грузами, а также по сухопутным торговым путям Средиземноморья и Западной Европы. Зимой на смену ей пришла легочная чума — еще более вирулентная форма заболевания. В этой форме она распространялась воздушно-капельным путем и быстро передавалась от человека к человеку в многолюдных городах средневековой Европы. Зимой 1347–48 годов чума появилась на юге Франции. Начавшись в портах Нарбона, Марселя и Монпелье, она распространилась на север по долине Роны и на запад в Гасконь, где население, ослабленное войной, наводнениями и неурожаем, погибало тысячами. На севере на эпидемию смотрели с отстраненным ужасом, когда паломники, путешественники и моряки приносили страшные новости. Вместе с ними пришла и сама болезнь. Она достигла Руана в конце июня 1348 года, когда в речной порт прибыли первые средиземноморские галеры. Бургундия была поражена эпидемией в июле. О первой вспышке болезни в Иль-де-Франс сообщили в Руасси, откуда она попала в Париж в августе или сентябре. С наступлением зимы эпидемия пошла на убыль, но весной 1349 года она с новой силой распространилась по северной Франции, а в таких городах, как Париж и Реймс, достигла наибольшей интенсивности летом того же года, после чего постепенно угасла в 1350 году.
Эпидемия 1347–50 годов стала величайшей демографической катастрофой, которую пережила Европа за всю свою историю. Хотя статистическая точность невозможна, а записи скудны и противоречивы, по самым правдоподобным оценкам, погибла треть населения Западной Европы. Больше всего пострадали южные районы Франции. Главные города Прованса и Лангедока потеряли более половины своего населения, а некоторые и больше. В Перпиньяне смертность могла достигать 70%. Кардиналы бежали из Авиньона, оставив после себя город, в котором половина домов была завалена трупами. По неофициальным данным, такой же уровень смертности был и в Бордо. В северных провинциях Франции смертность была несколько ниже. По лучшим оценкам, которые можно сделать, Париж и Реймс потеряли примерно по четверти своих жителей, и они, вероятно, были типичными для больших городов. В целом по стране смертность, скорее всего, была меньше, а некоторые районы вообще избежали катастрофы. Психологический шок от этого трудно понять современному человеку. По выражению поэта Гийома де Машо[15], пережившего эпидемию, смерть "выпрыгнула из клетки", нападая на своих жертв внезапно и без разбора. Фатализм и отчаяние овладели населением, столкнувшимся с ежедневным зрелищем почерневших тел, сброшенных в огромные открытые ямы на импровизированных кладбищах, это была катастрофа, которую оно не понимало и не могло ни избежать, ни контролировать. В Нидерландах на улицах главных городов стали появляться большие процессии кающихся флагелланов[16]. Смерть, разврат и покаяние становились все более настойчивыми темами эпохи войны, в которой жизнь была дешевой и короткой[17].