Страница 17 из 188
Общее налог не мог взиматься по желанию короля в Англии так же, как и во Франции. Это была чрезвычайная мера, на которую необходимо было получить согласие общин королевства. Двенадцатая статья Великой хартии вольностей (Magna Carta) гласила: "Никакой налог не может быть взимаем в нашем королевстве иначе, как по решению общего совета нашего королевства". Это правда, что подданные были обязаны помогать королю, если он обосновал "очевидную и срочную необходимость" сделать это. Однако то, что было необходимо, было вопросом, по которому мнения могли расходиться. В правление Генриха III налоги не взимались более двадцати лет, пока правительство короля не обанкротилось. В 1297 году попытка Эдуарда I собрать налог, не имея ничего, кроме поддержки своего Совета, вызвала один из основополагающих конституционных кризисов позднего средневековья. "Некоторые жители нашего королевства, — заявил Эдуард I, капитулируя перед оппозицией в октябре 1297 года, — опасаются, что помощь и налоги, которые они платили нам из верности и доброй воли, из-за наших войн и других нужд, в будущем могут стать подневольной обязанностью для них и их наследников"[63]. Это действительно был страх, и именно это в конечном итоге произошло во Франции, но события 1297 года показали, что в Англии это вряд ли произойдет.
Разница заключалась в том, что быстрое развитие Парламента позволило английским королям получить согласие своих подданных на налогообложение в форме, которая была признана общеобязательной, и избавило их от необходимости торговаться за помощь с одной общиной за другой. Правление Эдуарда I стало решающим этапом в этом развитии, как и во многом другом, что определило судьбу Англии XIV века. К моменту его воцарения в 1272 году Парламент был преимущественно официальным органом, торжественным собранием Совета короля, дополненным судьями и главными государственными служащими, а также главными светскими магнатами и церковными прелатами. Его состав и большинство функций были во многом схожи с функциями Парижского Парламента. Именно войны Эдуарда I, большой объем законодательства и спорных государственных дел, которые породило его бурное правление, а также ненасытная потребность короля в налогах превратили Парламент в более открытое политическое собрание. Главенствующую роль играли лорды: около шестидесяти графов и баронов, двадцать один епархиальный епископ и около тридцати аббатов (все они получали персональные вызовы о явке в Парламент), а также меняющийся состав постоянных советников, обычно около дюжины человек. Они были единственными членами Парламента, к чьим советам обращались по государственным вопросам. Палата Общин состояла из рыцарей, обычно по два от каждого из тридцати семи графств, и представителей более чем семидесяти городов, и была гораздо менее влиятельны. В самых первых Парламентах представители общин, парламентарии, присутствовали как молчаливые свидетели того, что лорды принимали решения от имени королевства, и их роль оставалась подчиненной на протяжении всего XIV века. Но была одна область, в которой Палата Общин играла главную роль. Это было введение налогов. К началу XIV века стало признанным конституционным принципом, что ни одна общая субсидия не может быть введена без их согласия, которое могло зависеть от готовности короля удовлетворить их петиции. Рассмотрение их петиций, занимавшее значительную часть заседаний, включало в себя не только разбор местных жалобы и просьб о защите особых интересов, но и жалобы на королевских чиновников, на общее состояние королевства, а иногда и на неправильное управление им со стороны короля.
Несмотря на энергичность некоторых из этих жалоб, Эдуард III и его современники не рассматривали Парламент как естественный источник оппозиции. Они рассматривали его как источник силы, и на то были веские основания. В конце XIII века недовольный автор радикального трактата Mirror of Justices (Зерцало судей) заявил, что полномочия Парламента в вопросах налогообложения превратили его в инструмент угнетения, "призванный по приказу короля, взимать налоги и накапливать деньги"[64]. Этот человек понял, что Парламент был в первую очередь инструментом воли короля, средством распространения власти правительства от центра к периферии ценой некоторых ограничений свободы его действий. Насколько серьезными были эти ограничения, зависело от личности короля и его навыков пропагандиста и политического менеджера. Эдуард I положил начало традиции высоких налогов, которая сохранялась в Англии на протяжении всего средневековья. Он собрал более полумиллиона фунтов стерлингов за счет парламентских субсидий на свои войны в Уэльсе, Шотландии и Гаскони. Треть этой суммы была собрана в кризисные годы между 1294 и 1297 годами, что было совершенно беспрецедентным налоговым бременем и не могло быть достигнуто без согласия Парламента. Для сравнения, Филипп IV Красивый был вынужден финансировать войну со своей стороны в основном за счет единовременной прибыли от девальвации монеты.
Узы, объединявшие англичан в единое сообщество, были, по современным европейским меркам, очень крепкими. Однако, несмотря на эти преимущества, иностранцев больше всего поражала хроническая политическая нестабильность страны. В XIV и XV веках англичане свергли четырех своих королей, причем одного из них дважды. Для сравнения, во Франции о низложении короля, похоже, никогда всерьез не задумывались, даже в случае с плененным Иоанном II и безумным Карлом VI. Англия славилась жестокостью и буйством своей политической жизни. "Не было страны, — писал Фруассар, — где масса людей была бы столь непостоянной, опасной, высокомерной и мятежной". Среди англичан было немало тех, кто признавал справедливость этого суждения, а некоторые гордились им с извращенной гордостью. "Не бедность удерживает французов от возвышения, — считал главный судья XV века сэр Джон Фортескью, — а трусость, недостаток твердости сердца и мужества, которых нет ни у одного француза, как у англичанина"[65].
Фруассар, как и другие его современники, писавшие в конце XIV века находившийся под впечатлением крестьянского восстания 1381 года, объяснял это взаимным антагонизмом и классовой ненавистью англичан и первым из бесчисленных иностранцев на протяжении веков поставив диагноз классового разобщения как источника английской слабости. Однако реальной проблемой было широкое распределение власти и разногласия внутри политического сообщества, которое ее осуществляло. Власть в Англии была неравномерно разделена между короной и высшим дворянством королевства, двумя силами, которые не всегда сосуществовали в гармонии. Именно от высшей знати, чье влияние в Парламенте было первостепенным, зависела способность короны собирать армии и взимать налоги. Именно от них, а также от их клиентов и союзников в графствах зависело исполнение приказов короны в отношении массы населения.
В начале XIV века английское дворянство все еще оставалось неустойчивой группой, границы которой были отмечены лишь немногими формальными различиями. Графы, которых в 1331 году насчитывалось девять, были единственными наследственными носителями титулов до 1337 года, когда Эдуард III создал первого английского герцога. Парламентское пэрство состояло еще из сорока или пятидесяти светских лиц, которые получали личные вызовы в Парламент. Но эти вызовы отражали личные качества тех, кто их получал, и, хотя список вызываемых становился все более стандартным в течение столетия, человек, вызванный в один Парламент, еще не мог рассчитывать на вызов в следующий, а его наследник мог вообще не быть вызванным. За пределами слоя Парламентского баронства дворянство незаметно перетекало в низшее баронство и дворянство графств. Среди этого многочисленного и дифференцированного класса людей, возможно, 150 или 200 семей были идентифицированы, несмотря на все трудности формального определения, как магнаты, имеющие право на место в политических делах нации. Люди использовали этот термин в соответствии со своим субъективным мнением, основанным на трех кардинальных достоинствах средневековой знати: происхождении, королевской благосклонности и деньгах.
63
Documents Illustrating the Crisis of 1297–98, ed. M. Prestwich (1980), 159.
64
Mirror of Justices, ed. W. J. Whittaker (1895), 155.
65
Froissart, Chron., i, 214; Fortescue, Governance, 141.