Страница 2 из 15
Юбки – ш-ш-ш – шелестят по полу, и только этот шелест нарушает тишину. Дышится легко. Свет погашен, люди ушли, никто меня не увидит, никто не заметит маску и не задумается, что же под ней, нет опасности, что меня обнаружат и приговорят к смерти.
Я иду, а в окнах сверкают звезды, и я останавливаюсь на минутку, чтобы опереться на подоконник, снять щеколду и распахнуть окно. Свежий осенний воздух касается шеи и взъерошивает перья ворона на маске. Я упиваюсь вкусом наступающей осени, хрупким ароматом рыжих и красных листьев, легким холодком, что приносит ветер.
Сероватый свет газовых фонарей вырезает тени на брусчатке и в лабиринте домов. Рядом ржет лошадь, ветер доносит до меня скрежет колес экипажа.
Каково это – прогуляться по этим улицам? Каким будет звук шагов, если помчаться по этой брусчатке? Как ощущается ветер на неприкрытом лице?
Шанн я знаю лучше всех. Я видела каждый его дюйм от богатых домов на холме до закопченных рабочих кварталов на западе. Я осматривала его глазами и булочников, и членов городского совета, и извозчиков – любого, у кого в кармане хватит денег, чтобы позволить себе провести вечер в опере.
Но посмотреть на город самой? Не в хрупких черно-белых воспоминаниях, где ощущения притупились, а эмоции унесло потоком времени, а там, посреди реального мира? На самом деле все ощутить? Я прижимаюсь к оконной раме, а созвездия сияют драгоценными камнями на черном бархате неба.
На углу смеются, и я смотрю туда. Сопрано, в чьих воспоминаниях я сегодня побывала, взбирается в темное нутро кеба, а один из ведущих танцоров поднимается вслед за ней.
Я стискиваю зубы.
Как бы я ни любила их музыку и воспоминания в ней, не могу удержаться от неприязни к каждому из них. Актеры, танцоры, даже зрители. Они, все они причастны к тому, что даже просто существовать для меня опасно. Это они взвизгнут при виде моего лица, они поморщатся при упоминании гравуаров[4] – они тщательно выстроили общество, где мне не рады.
Это из-за них миру никогда не услышать мой голос.
Я закрываю окно и вместо того, чтобы подняться в кабинет Сирила, как предполагалось, разворачиваюсь и возвращаюсь в темный пустой театр.
Приглушенные шаги звенят в тиши невероятно громко, пока я иду к сцене, поднимаюсь по ступенькам и стремительно прохожу в центр. Оборачиваюсь к пустым бархатным сиденьям.
Все огни, включая люстру, давно погашены, и зал полон теней. Я представляю, что это зрители – как те, из воспоминаний сопрано. Они смотрят на меня в упоении, восхищенно вскинув брови. Подаются вперед, задерживают дыхание в ожидании следующей арии.
Я откидываю голову назад и закрываю глаза, представляя мягкое пение смычка, что скользит по струнам скрипки, возвещая первые ноты моей арии.
Но когда я набираю воздуха и открываю рот, чтобы запеть, ушей моих достигает тихая песенка.
Я замираю. Задерживаю дыхание. Поворачиваю голову в направлении звука.
Дрожь далекого голоса выводит незнакомую мне мелодию. Мужского голоса. Звучного тенора, который скользит от ноты к ноте, как по мягкому маслу.
Следовало бы не обращать внимания, покинуть театр и подняться по лестнице к кабинету Сирила. Следовало бы держаться подальше от того, кто поет в темноте, кем бы он ни был.
Но тело само тянется к музыке, упивается ею, музыка дрожит в ушах и мурашками пробирает до позвоночника, пока я спускаюсь со сцены и возвращаюсь в вестибюль. Сперва я не спешу, но ускоряю шаг по мере приближения. Какие воспоминания я увижу в его припеве? Какие части света откроются мне?
Его голос – как снежный день после стылой ночи, гладкий как стекло и искрящийся как бриллианты. Он – яркий огонь осени, обращающий мир в горящий калейдоскоп красного и золотого. Он – нежная ласка тьмы, он приветствует и принимает, он – неизменность.
Все во мне замирает. Утихает восторженная дробь пульса, медленнее вздымаются легкие, даже сердцебиение замедляется. Его вибрато летит от ноты к ноте, увлекая за собой.
Когда я достигаю конца коридора, его воспоминания врываются в меня все разом с мощью тысячетонной лавины. Отшатнувшись, я опираюсь на стену и вцепляюсь в резные листья, украшающие ее, да так, что боль пронзает подушечки пальцев.
Прочие воспоминания, которые я видела, были просто приглушенными далекими видениями в серых тонах, но его – до боли живые, полные цвета и яркого солнечного света.
Они проносятся вихрем, радугой эмоций и оттенков, увлекают меня течением великой реки. Я не погружаюсь в последнее воспоминание, а стремлюсь глубже в память, кружась в отзвуках смеха и взрывах музыки, слишком очарованная потоком чувств, чтобы выбрать какое-то одно воспоминание – нет, пусть они все омывают меня сверкающим водопадом жизни.
Тело мое покалывает, искрится, будто молния, словно я впервые ожила за все свои семнадцать лет. Я мчусь сквозь образы, но тут появляется одно лицо, и я останавливаюсь. Всматриваюсь.
Это маленькая девочка лет шести с розовыми щечками и темными волосами, и выглядит она такой настоящей, что, клянусь, я могла бы протянуть руку и провести ладонью по шелку волос. Яркая голубая ленточка повязана вокруг головы, кружевная ночная рубашка голубовато-лилового цвета льнет к хрупкой фигурке – самая обычная девочка.
Но я застываю, завидев ее. Кровь отливает от лица, и я покачиваюсь. Руки взмывают к кулону и сжимают его со всех сил, так, что края врезаются в ладонь.
Это самая обычная девочка – если не считать лица.
Лицо у нее – как у меня.
Колени подламываются, и я врезаюсь в подсвечник по соседству. Тот опрокидывается и гремит по плитке, разбивая молчание оперного театра.
Тенор умолкает, воспоминание рассеивается. Я пытаюсь вернуть равновесие, сердце грохочет, взмокшие от пота волосы липнут к шее.
– Эй! – окликает тенор.
Я пячусь назад, с ужасом глядя на подсвечник у ног.
Разворачиваюсь и убегаю.
Воспоминания о той ночи, когда я родилась, когда меня бросили в колодец, чтобы я утонула, охватывают меня, когда я сворачиваю за очередной угол, подобрав юбки. Я гравуар, а гравуары считаются чудовищами, искажающими память, так что я не способна забыть ни секунды своей жизни. Но воспоминание о холодной воде, о том, как жгло в груди, о том, как Сирил схватил меня и вытащил, и унес в безопасное место, никогда не казалось более реальным, более насущным, чем сейчас, пока я убегаю, спасая собственную жизнь.
Потому что если этот тенор поймает меня, если снимет маску и увидит, кто я такая, то смерть, которая преследовала меня с той холодной сырой ночи, наконец получит свое.
Глава 2
Шаги тенора грохочут за спиной. Эхо мечется вокруг, отражаясь от потолка и статуй, и кажется, что он сразу повсюду. Я бегу так быстро, как могу, и молюсь Богу Памяти, чтобы он спрятал меня, чтобы этот человек не нашел меня.
Я резко влетаю в поворот лестничной клетки и останавливаюсь как вкопанная, увидев Сирила. Его волосы нимбом сияют в звездном свете, а губы сжимаются в тонкую линию, когда он бросает взгляд на мое лицо и на коридор за моей спиной. С недовольным видом он хватает меня за локоть и впихивает в глубокую нишу в стене, а потом шагает вперед и встречает тенора.
– Мсье Родин! – говорит Сирил тихо и напряженно, когда тенор появляется из-за угла. – Боже, куда вы так спешите?
– Простите! – Тенор останавливается, но бросает взгляд за плечо Сирила в коридор, где я прячусь. Я прижимаюсь к стене, молясь, чтобы черное платье не выделялось в тени, а стразы, которые я нашила на маску, не отблескивали.
Загадочный тенор оказывается мальчишкой моих лет. Одежда на нем поношенная, на копне темных волос, падающих на глаза и путающихся в ресницах, водружена кепка.
– Я кого-то заметил, – говорит он, а грудь высоко вздымается после нашей погони. – Вдруг это вор.
Сирил усмехается:
– Может, это был Призрак Оперы.
– Призрак Оперы, месье?
4
Гравуар (фр. gravoir) – резчик, гравер.