Последний приют

Он и сам, бедняга, уже был в том возрасте, чтобы понимать, что и он не без изъяна. Поэтому видимость, что один из нас постоянно жмет на тормоза, повышало нашу безопасность. Короче говоря, мы играли друг с другом в расточительного правителя и в предусмотрительного визиря.

Господин Сервет после таких перебранок жаловался ходже, ища у него поддержки:

— Не знаю, правильно мы поступаем или нет?

Казалось, ходжа нашел формулу, выводящую его из этого щекотливого положения. Закрыв один глаз, он словно глубоко задумывался и озадаченно произносил:

— Да, это вопрос!

Не знаю, как ходжа, когда они оставались одни, растолковывал ему ответ на этот вопрос, но каждый раз после беседы подобного рода господин Сервет, сникнув, говорил мне:

— Ты, как всегда, прав! Дай Аллах тебе здоровья. — И продолжал смотреть на меня невинными глазами. — Не знаю я цену деньгам. Насколько меньше будем тратить, настолько сможем продлить эту комедию… Я хотел сказать, наше существование.

Глава десятая

До этого дня ходжа жил у меня в пансионе в Куледиби. Однако это только называлось, что жил. Он нашел своих старых друзей, то тут, то там по всему Стамбулу. И вместе с ними допоздна черт знает где шатался. Приходя под утро с обувью в руках, как загулявший муж, он входил в комнату.

— Откуда ты? — спрашивал я, если не спал.

Он усталым, иногда и подвыпившим грустным голосом говорил:

— С поисков утерянного. Однако, какая жалость, не могу никак найти!

После того как начали работать, он с деревянным чемоданом и зонтиком в руках перебрался в одну из комнат особняка господина Сервета и больше ее не покидал.

Мы все работали не покладая рук. Такой задор, наверное, бывает только у армии, рвущейся в бой, да еще… Да еще в театре. Несмотря на то что я все еще сомневался и не верил в наше дело, я засучил рукава. Но больше всего меня радовало настроение Азми, который после плена превратился в пессимиста. Но теперь я замечал вполне реальные перемены в его характере. Можно было даже сказать, что постепенно он избавлялся от своего пессимистичного настроения. Это был прежний Азми, как и в тот день, когда мы видели канал издали. И как в ту ночь, когда под артиллерийским обстрелом переходили его. Помню, как на мысе среди разрывов снарядов появлялся и пропадал только длинный хищный силуэт Азми-пирата. Я больше ничего не хотел, только бы еще раз увидеть его таким. Это наше приключение того стоило… Однако эта картина в то же время заставляла меня задуматься о новом поражении. И тогда я начинал работать в два раза быстрее. Как сказал ходжа, мы должны были продлить это приключение… Настолько, насколько это будет возможно!

Через несколько дней и я, прихватив с собой Исмаиля, перебрался в особняк. Потому что работа не требовала отлагательств и приходилось трудиться даже ночью.

* * *

Для того чтобы подготовиться к гастролям, у нас имелось только сорок-пятьдесят дней. Нужно было спешить.

Но в то же время нельзя было пренебрегать значимостью предстоящего турне по Анатолии. Мы воспринимали его, как генеральную репетицию.

Другого выхода, кроме как поверить в успех нашего дела, у меня не было. В сущности, и в походе на канал происходило то же самое.

Я взялся подыскивать пьесы. Ведь от того, насколько они смешные, настолько быстро они захватят зрителя. Это были разного рода адаптированные пьесы… Одна из них, привезенная в наши Тавры из Южной Франции, — пьеса «Девушка из Мерсина». В общем, пьесы, подходящие под нашу реальность. Произведения, которые заставят смеяться и плакать.

Мы сразу стали репетировать. Я решил, что пока не будут полностью готовы хотя бы четыре-пять из них, мы не поедем на гастроли. Ведь, где бы мы ни оказались, их надо будет ставить одну за другой. Если не драму, то комедию… Я обязательно должен был найти способ завлечь зрителей в наш маленький мир, открывающийся за этим занавесом.

Я представлял, как мы вступаем в схватку, и это вселяло в меня надежду. Во-первых, надо было начать и вывести народ на сцену. Во-вторых, собрать зрителей, причем очень разных. Начиная с непоступивших в школу и шатающихся без дела молодых людей и заканчивая не признающими никаких законов старых вояк.

Что касается пьес, то текст сразу нескольких ролей надо было учить наизусть. Перед началом репетиций текст должен отскакивать от зубов. Все очень старались, но отчуждение все еще ощущалось. Было видно, что актеры еще не притерлись друг к другу. Но со временем и это должно было пройти. Отчаявшимся я сулил роли, которые им, может быть, совсем и не суждено будет сыграть.

Испытывая жажду творчества, мы, как в пустыне, нашли оазис, которым оказался наш театр. Это был наш «последний приют», оберегающий нас от бушующей вокруг нас жизни и борьбы за выживание. Наше убежище, в которое никто чужой не сможет забраться и разрушить его…

Один постановщик, постоянно менявший труппы и известный как человек, которого трудно чем-либо удивить, увидев нашу работу, очень он восхищался:

— Честное слово, я нигде не видел такой дисциплины. Даже в государственных учреждениях, где я работал…

Он научился постоянно держаться в стороне. Может быть, это была своего рода предосторожность, так как он привык на все смотреть с позиции чиновника. Можно было ему и не верить, однако было видно по его настроению, что наша работа ему действительно нравится.

В особняке все еще шла стройка.

— Строимся, строимся, — подбадривал нас господин Сервет.

Господин Сервет… В наших отношениях было что-то ненормальное. С первых дней знакомства испытанное мной отвращение к этому человеку еще не пропало. Но иногда я ощущал к нему чуть ли не родственные чувства…

В особняке мы построили две сцены. На одной из них мы проводили экзамен. Она находилась в саду. Другая была построена в большом зале особняка. Даже для проведения репетиций я не поленился и смастерил несколько простеньких декораций…

Здесь не было заметно вечного разногласия между поколением отцов и детей. Пусть между артистами еще не сложились крепкие дружеские отношения, но все, словно школьники, развлекались. Здесь, как и в школе, вначале чувствовалась отчужденность, потом потихоньку начали образовываться группы по два, три человека. А когда начали работать, группы окончательно сформировались.

Роли были выучены наизусть. Все стали привыкать друг к другу. Поэтому сразу начали репетировать в полную силу. Работали, как и в первые дни, с волнением и радостью. Потом делали передышку. Перерывы между работой я называл передышками, потому что они походили на перемены в школе.

Группы гуляли во дворике под каштанами, затем, раздвинув столы, все вместе обедали. Иногда нам приносили еду из небольшого ресторанчика, а иногда мы готовили сами на огне развалившейся печи. После обеда мой помощник звуком горна собирал всех на работу… И опять мы трудились до глубокой ночи…

Время от времени в труппе жаловались на такой темп работы, однако когда мы говорили: «Можете идти, вас никто не держит!» — голоса смолкали… Ведь это был для всех последний приют.

Начав репетировать, мы поняли, что на экзамене поддались ложным впечатлениям. В некоторых наших актерах мы ошиблись; или можно сказать, что встретили по одежке. Например, наша большая надежда Рейхан оказался просто-напросто придурком. А доктор оказался никчемным человеком. Было похоже, что постановка более серьезных и трудных пьес затянется.

— Такие дураки, кто знает, сколько еще людей обманут, так же как и нас. Из подобных красивых глупцов правительство делает министров, а принцессы — мужей. Эх, да что уж тут, и мы их красотой немного попользуемся. Да, милый?