Добывайки

Возле очага, в деревянном пенале была библиотека Арриэтты. Она со­стояла из набора тех миниатюрных томиков, которые так любили в Англии во времена королевы Виктории. Арриэтте они казались огромными, как церковная Библия. Среди них были: изданные Брюсом «Географический справочник Мальчика с пальчик», включающий самые современные… для начала века названия, и «Словарь Мальчика с пальчик» с краткими объяснениями научных, философских и технических терминов, томик «Ко­медии Уильяма Шекспира для Мальчика с пальчик» с предисловием об авторе, еще одна книжка с чистыми страницами, которая называлась «Па­мятные заметки», и последняя — по списку, но не по значению — люби­мейшая книга Арриэтты — «Дневник Мальчика с пальчик с пословицами и поговорками», где для каждого дня года было свое изречение, а в преди­словии давалось жизнеописание человечка по прозвищу Мальчик с паль­чик, который женился на девушке по имени Мерси Лавиния Бамп. На ти­тульном листе была гравюра, изображавшая их экипаж, запряженный па­рой лошадей, каждая из которых была величиной с мышь. Арриэтта была умной девочкой. Она знала, что лошади не могут быть такими же малень­кими, как мыши, но она не представляла, что Мальчик с пальчик пока­зался бы добывайкам не таким уж крошкой.

Арриэтта научилась читать по этим книгам, а писать — копируя бук­вы с обоев на стене, для чего ей приходилось сворачивать голову набок. Хотя она и умела писать, она не всегда делала записи в дневнике, однако почти каждый день снимала его с полки, чтобы прочитать очередное изре­чение. Сегодня там было написано: «Тише едешь — дальше будешь». Арриэтта отнесла книгу к очагу и села, поставив ноги на решетку.

— Что ты делаешь, Арриэтта? — позвала ее из кухни Хомили.

— Пишу дневник.

— А! — воскликнула Хомили.

— Тебе что-нибудь нужно? — спросила Арриэтта. Она могла не боять­ся; Хомили любила, когда она пишет, Хомили поощряла все виды культу­ры. Сама она, бедняжка, даже букв не знала.

— Ничего, ничего! — сказала мать, грохоча крышками. — Успеется. Арриэтта вынула карандаш. Это был маленький белый карандашик

с привязанной к нему шелковой ленточкой, снятый с бальной программки, но в руках Арриэтты он казался не меньше скалки.

— Арриэтта! — снова позвала из кухни Хомили.

— Да?

— Подбрось-ка немного угля в огонь.

Арриэтта крепко ухватила книгу обеими руками и с усилием сняла ее с колен. Они держали топливо — угольную крошку и измельченное свеч­ное сало — в оловянной горчичнице и подбрасывали его в очаг ложечкой для горчицы. Арриэтта чуть-чуть наклонила ложечку и стряхнула несколь­ко крупинок, чтобы не затушить огонь. И осталась стоять у очага, наслаж­даясь теплом. Это был замечательный очаг; дедушка Арриэтты смастерил его из цевочного колеса, которое когда-то было частью пресса для приго­товления сидра. Спицы колеса расходились в разные стороны, а в центре на­ходилось гнездышко для самого очага. Над ним был колпак из воронки, подвешенной раструбом вниз. Через эту воронку некогда наливали керо­син в керосиновую лампу, стоявшую в холле. Целая система труб, отходя­щих от горлышка воронки, уносила дым наверх, в кухонный дымоход. Раз­жигали очаг полешками-спичками, а уж потом подбрасывали угольную крошку; и когда он разгорался и железо раскалялось, Хомили ставила на спицы серебряный наперсток с супом, чтобы он потихоньку кипел, а Арриэтта калила орехи. Какие это были славные, уютные зимние вечера! Арриэтта с огромной книгой на коленях — иногда она читала родителям вслух, — Под с сапожной колодкой в руках (он был сапожник и шил туф­ли из лайковых перчаток… теперь, увы, только для своей семьи), и Хоми­ли, наконец-то переделавшая все по хозяйству, со своим вязаньем.

Хомили вязала им нижнее белье, фуфайки, жакеты и чулки на булав­ках с головками, а иногда на штопальных иглах. Возле ее кресла всегда стоял огромный, высотой в стол, моток шелка или простых ниток. Иногда, когда она слишком резко дергала нитку, моток опрокидывался и выкаты­вался через открытые двери прямо в темный проход. Тогда Арриэтту по­сылали прикатить его обратно, аккуратно наматывая по пути. Пол в столо­вой был покрыт темно-красной промокательной бумагой, она была мягкая, красивая и впитывала все, что на нее проливали. Время от времени Хоми­ли ее меняла… когда можно было раздобыть новую наверху; но с тех пор как тетя Софи слегла в постель, миссис Драйвер редко вспоминала о про­мокательной бумаге, разве что в доме ожидали гостей. Хомили любила вещи, которые избавляли ее от стирки, ведь не так-то просто сушить белье, когда живешь в подполье. Воды, правда, у них было предостаточно и хо­лодной, и горячей — благодаря батюшке Поду, который отвел трубки от кухонного котла. Купались они в фарфоровой супнице. Кончив купаться, вылив воду и вытерев ванну, полагалось закрыть ее крышкой, чтобы ни­кому не вздумалось складывать в нее грязные вещи. Мыло, целый большой брусок, висело на крюке в кладовой, и они отрезали от него по кусочку. Хомили любила дегтярное мыло, но Под и Арриэтта предпочитали санда­ловое.

— А сейчас что ты делаешь, Арриэтта? — опять окликнула дочку Хо­мили.

— Все еще пишу дневник.

Арриэтта снова обеими руками взяла книжку и взгромоздила ее себе на колени. Она лизнула кончик огромного карандаша и, глубоко задумав­шись, уставилась в пространство. Она разрешала себе написать (когда вообще вспоминала о своем дневнике) одну-единственную строчку в день, потому что у нее никогда в жизни — в этом она была уверена — не будет больше дневника и, если она напишет двадцать строчек на каждой страни­це, ей хватит этого дневника на двадцать лет. Арриэтта вела дневник уже два года и сегодня, 22 марта, прочитала свою последнюю запись: «Мама сердится». Она еще подумала, затем под словом «мама» поставила знак «— ,, —», а под словом «сердится»— «беспокоится».

— Что ты сказала, ты делаешь, Арриэтта? — окликнула ее Хомили. Арриэтта закрыла дневник.

— Ничего, мама, — сказала она.

— Тогда, будь умницей, наруби мне луку… Отец что-то запаздывает сегодня…

Глава третья

Арриэтта со вздохом отложила дневник и пошла на кухню. Она взяла у Хомили кольцо лука и, повесив его на шею, принялась искать кусочек бритвенного лезвия.

—Фу, Арриэтта! — воскликнула Хомили. — На чистую кофточку! Ты хочешь, чтобы от тебя пахло, как от мусорного ведра? На, возьми ножницы…

Арриэтта переступила через луковое кольцо, словно это был детский обруч, и принялась рубить его на части.

— Отец запаздывает, — снова проговорила Хомили, — и это я винова­та. Лучше бы я не…

— Что «не»? — спросила Арриэтта. Глаза ее налились слезами, в но­су щипало; она громко шмыгнула носом и подумала, как было бы хорошо вытереть его о рукав.

Хомили откинула назад прядь жидких волос. Мысли ее витали где-то далеко.

— Это все та чашка, что ты разбила… — сказала она.

— Но я разбила ее давным-давно… — начала Арриэтта, моргая гла­зами и снова громко шмыгая носом.

— Знаю, знаю. Ты тут ни при чем. Это все я. Не в том дело, что ты раз­била чашку, а в том, что я сказала отцу…

— Что ты ему сказала?

— Ну, я просто сказала… там же есть еще чашки, в этом сервизе, сказала я, там, наверху, в угловом стенном шкафчике в классной ком­нате.

— Не вижу в этом ничего плохого, — возразила Арриэтта, кидая ку­сочки лука один за другим в кипящий суп.

— Но он очень высоко висит, этот шкафчик, туда надо забираться по портьерам. А твой отец, в его годы… — И она вдруг села на пробку с ме­таллической головкой от бутылки с шампанским. — Ах, Арриэтта, лучше бы я никогда не упоминала об этой чашке!

— Не волнуйся, — сказала Арриэтта, — папа знает, что ему по си­лам. — Она вытащила резиновую пробку от флакончика из-под духов, ко­торой было заткнуто отверстие в трубке с горячей водой, и выпустила несколько капель в жестяную крышечку от пузырька из-под пилюль. За­тем добавила туда холодной воды и принялась мыть руки.