Страница 20 из 23
– Ты моя длуг, – сказал Чжоу Фан, показывая пальцем в волосатую грудь Степана, кучерявившуюся в распахнутой рубашке.
– Друг, Фаня, друже, – согласился Степан.
– Я давать письмо. Если я не приходить сем дэнь, ты отдать директор. Мануйла. Холосо?
– Не понял. – Крестьянин почесал обросший затылок. – Что значит «не придешь»? Ты куда собрался?
– Это моя задася. Это, – он показал на сложенный листок, – твоя задася. Холосо?
– Нет, нехорошо, давай‐ка рассказывай. – Но китаец уже повернулся спиной и зачастил мелкими шажками прочь.
Вечер выдался безветренный, подходящий для прогулки – самое то, чтобы размять ноги и привести в порядок мысли. Чжоу Фан шел и обдумывал свой план. В Петропавловске он пойдет на постоялый двор и представится чужим именем. Станет выуживать информацию о Сабыргазы, о Казбеке, о коротышке. Попросится в проводники. Его возьмут – разноязыкие, опытные в торговле китайцы всем нужны. Оказавшись в караванном братстве, он найдет ниточки, ведущие к обидчику, разыщет того, где бы он ни был, и призовет к ответу. Для этого надо запастись хоть завалящим револьвером. Пусть караван-баши возместит убытки вместе с упущенной выгодой и отпишет покаянное письмо Сунь Чиану. Вот с деньгами и письмом Чжоу Фан прибудет в Китай как победитель. А дальше… дальше видно будет.
Лунный свет шаловливой девчонкой прыгал по изгородям, то взлетая на торчащие колышки, то качаясь по искривленным жердинам плетней. Запахло скотиной, кислотой мокрой кошмы и освежеванными внутренностями. «Барана забили, – тоскливо подумал Чжоу Фан, – наверное, празднуют. У них семья».
Он представил себя въезжающим в Кульджу на приглянувшемся Каракуле. Вокруг расцветут пагоды, стеснительные девушки разулыбаются при виде красавца в высокой войлочной шапке, из‐под которой не видать лопоухости, старики будут смотреть с гордостью и немножко с завистью. Воодушевленный нарисованными перспективами, Чжоу Фан не заметил, что ноги сами его привели к жилищу Глафиры. Окна маленького домика неприветливо темнели. Никого нет.
– Тебе чаво? – Сзади бесшумно подобралась Аксинья Степановна.
– Здластвуй. – Он вежливо поклонился.
– И тебе не хворать. Глашку ищешь? Нет ее дома. Не пришла еще. Куда запропала? – В голосе матери слышалась тревога. – Ты не знаешь, случаем?
– Неть, неть, неть, – замотал головой несчастный, понявший едва половину сказанного.
– Что «неть»? Не знаешь? Не Глашку ищешь? А кого?
– Гляся. Неть. Я посла.
– Ну иди. – Аксинья Степановна громко чавкнула калиткой, и через несколько минут в окне загорелась лампа.
Ближний конец села заканчивался княжеской усадьбой с опахалом пышного фонаря, с беспечно распахнутыми воротами, перед которыми всегда кто‐нибудь толкался. А ему сейчас свидетелей не хотелось, мечты нужно проживать в одиночестве. Чжоу Фан развернулся и побежал в другой конец села, где сиреневые сумерки окончательно превратились в чернила.
…В Кульдже он станет правой рукой Сунь Чиана, тот, виноватясь, выдаст лишек доверия авансом. А потом… потом, кажется, надо возвращаться сюда, в Новоникольское. Как же можно долго жить без Солнца?
Чжоу Фан спустился с ненастоящего Каракула, шествующего по ненастоящей Кульдже, на берег реки, довольно далеко от того места, где забрался на горб верблюда. (Вот куда заносят мечты‐то!) Из-за облака выплыла горделивая луна, уселась на колесницу и поехала, любопытная, заглядывая в чужие окна и души. Он медленно побрел, додумывая свой великолепный план, который почему‐то уже не казался таким замечательным. Волны укладывались спать, не шумели. По зеркалу темной воды распласталось несколько нарядных кленовых листьев, не успевших насквозь промочить свои наряды и безвестно кануть на дно. Красиво. Следом плыло еще одно желтое пятно, побольше. Чжоу Фан пригляделся: таких огромных листьев не бывает. Он сощурил и без того узкие глаза и позабыл обо всем, чем только что жил, – о Кульдже, о Сунь Чиане, о мести. Что‐то страшно знакомое было в том желтом пятне, которое то приближалось к берегу, то удалялось. Не глядя под ноги, он вошел в воду и вскрикнул. В руке оказался мокрый и жалкий кусок шелка – платочек Глафиры, подаренный ей в прошлом году. Она любила повязывать… Нет, не так! Именно сегодня она приходила на работу, повязав его на шею! Что же получалось?
Чжоу Фан вспотел, хотя стоял едва не по пояс в холодной воде. Мать ее волновалась! Дома ее не было! Беда! Срочно бежать! Спасать! Звать на помощь! Он понимал, что в одиночку не обшарит речное дно, но и отлучаться с берега, чтобы позвать помощников, не хотелось. Нельзя тратить драгоценное время! Где она могла упасть в воду? Наверняка повыше, там, где бабы полоскали белье. Спотыкаясь и теряя мокрые калоши, он помчался вверх по течению.
Если посмотреть на часы, то бежать пришлось недолго, а если заглянуть поглубже, то он потратил на этот путь где‐то четверть жизни. Камни у воды ему казались прибитым к берегу телом, мокрой головой, бездыханной, подарившей неблагодарной реке хрустальную воду своих глаз. Колебания лунного света на речной глади мнились белеющим всплывшим платьем. Тогда Чжоу Фан кидался в воду, но тут же видел, что это ничего не стоящий обман.
В стогу кто‐то прятался: то ли дрался, то ли миловался – на бегу не разобрать. Он решил позвать на помощь, подбежал. И сразу остановился, как конь, которому ни за что ни про что порвали губы мундштуком, и он еще бьется, неуемный, перебирает копытами на месте, мотает головой, а изо рта капает кровь – то ли из порванной губы, то ли неразумное сердце протиснулось‐таки сквозь обожженную скачкой глотку, засело под небом, хочет выпасть наружу и забрызгать все вокруг. В стогу кричала Глаша. Сначала – на миг – вспышка торжества и радости: Глаша жива, она не утонула, и сразу острый приступ паники: Глаша звала на помощь! Чжоу Фан подбежал к сену и увидел голый, конвульсивно дергающийся зад, беззащитно распахнутые белые ноги, бьющие в остервенении по воздуху.
Жердина кстати подвернулась под руку, глухо шмякнула насильника по затылку. Подал руку Глафире и почувствовал запах чужой грязной похоти.
За те мгновения, что Семен приходил в себя и, матерясь, поднимался на ноги, Чжоу Фан передумал много интересного. Темнота уже надежно скрыла и тщедушного китайца, и его рослого противника. Кто такой Чжоу Фан? Бесправный китаец. Кто такой Семен? Потомственный житель села, сын уважаемых родителей. Обвинить его в насилии над Глафирой не получится: это удар по ней самой, после таких историй девицы руки на себя накладывают, он не раз слышал и в Китае, и здесь. Надо, чтобы никто не узнал. Значит, в полицию тоже нельзя. Да и насильник всегда может сказать, что по обоюдному согласию у них случилось. А если убить и труп утопить в реке? Неплохо звучит. Но он никого еще не убивал, не знает, каково это. Вдруг потом до конца дней спокойно спать не сможет? Тоже великий риск.
Додумать не удалось: Семен кинулся на него с кулаками. Он был явно сильнее, больше, но, к счастью, яростной атаке снова помешали спущенные штаны. Нападающий рычал, освобождаясь от пут, пытался натянуть на зад, но в пылу страсти он разорвал то ли пояс, то ли гульфик и теперь никак не мог собрать брюки в приличествующую им конструкцию. Тогда Семен, обозлившись вконец, скинул мешающие штаны к черту, запнулся о них в последний раз и бросился на Чжоу Фана. Но заминки голозадого оказалось достаточно, чтобы его противник ретировался за стог и подхватил с земли полюбившийся ему дрын.
– А, ты так? – Семен метнулся в сторону и тоже подобрал корягу. Она оказалась больше и тяжелее той, которой вооружился Чжоу Фан.
Ловким ударом китаец выбил орудие из рук врага, но попал под прицельный удар тяжелого кулака. Зашатался, пригнулся, пропуская над головой второй удар, изловчился и пнул в живот. Противник согнулся пополам, а когда распрямился, у него в руках снова опасно изгибалась могучая коряга.
«Так дело не пойдет», – подумал китаец и начал, приплясывая и размахивая ненадежной палкой, отступать. Ему требовалась подходящая по размеру жердина. Висок гудел. Зато холода совсем не чувствовалось.