Страница 19 из 23
После свадьбы князь оставил Екатеринбург и купил большое запущенное имение возле Петропавловска. Далековато, зато недорого. Они достроили дом, завели молочное стадо. Маленький Глебушка родился уже в Новоникольском. Петербургский приятель порекомендовал опытного голландца в управляющие, и уже через пять лет маслобойное предприятие начало приносить доход. Мануил Захарыч стал не правой рукой хозяина, а его запасной головой. Причем запасная работала не в пример успешнее собственной, вечно занятой рассуждениями о литературе, глубокомысленными статьями, которые князь печатал в «Аграрном вестнике», и воспитанием наследника.
Глеб Веньяминыч получил лучшее, на что мог претендовать провинциальный дворянин. Мягко и умело его отговорили от столичных распутств, от политической стези, еще от каких‐то заблуждений. Учителей пристально отбирала Елизавета Николаевна и чаще положенного недовольно качала головой, убедившись, что эрудиция педагога недотягивает до ее высоких кондиций. Мальчик рос добродушным, трудолюбивым, не бунтарем и не тряпкой – как раз то, что надо. Матушкин длинный нос на его лице чудесно вписался в породистое вытянутое лицо Шаховских. Так что теперь и нос казался умеренным, и подбородок не торчал на лишние полвершка. Волосы он унаследовал темные, вьющиеся, как у прадеда-кавалериста, а глаза малахитовые, задумчивые, такие впору графу Монте-Кристо. Другими словами, княжич получился редким красавцем.
Пока заводик приносил невеликий доход, Глеба готовили к профессорской карьере, заставляли зубрить энциклопедии, языки, названия древних городов и трудновыговариваемые имена правителей. Поначалу отпрыск противился, но заманчивая картинка, нарисованная родителями – пышная кафедра при императорском университете и бурные аплодисменты растроганных коллег, – поборола в нем недостаток усидчивости.
Однако вместе с Глебом Веньяминычем рос и завод. Когда княжичу стукнуло пятнадцать, Шаховские числились в первой сотне омских богачей и постоянно ползли вверх в этом почетном списке, которому, если честно, верить вовсе не следовало. Тогда князь-отец срочно поменял воспитательную политику: он стал готовить сына в аграрии. Раз есть чем кормиться дома, зачем искать вольных хлебов? К такому повороту сын оказался не готов и отпросился в Европу – попутешествовать, партнеров-толстосумов посмотреть, иностранным мадемуазелям удаль молодецкую показать. На том и договорились.
Вернувшись в 1895‐м в возрасте двадцати семи лет, Глеб Веньяминыч заявил, что в одном из французских живописных салонов встретил свою судьбу и намерен провести длинный остаток лет рядом с ней. Родителям оставалось только порадоваться, что сыно́вья избранница оказалась все же русской дворянкой, а не испанской рыбачкой или немецкой пастушкой, и они стали радостно готовиться к празднику.
Веньямин Алексеич с годами превратился в абсолютного Манилова: делами ведал поверхностно, все повесил на ретивого Мануила Захарыча, а свободное время посвящал философии, литературе и богословским беседам с батюшкой Порфирием. Дальше собственных владений не смотрел и Глебу не велел:
– Я, mon cher[39], – вел он назидательные беседы с сыном под предлогом передачи ценного хозяйственного опыта, – целью своей жизни ставлю комфорт и благосостояние своих ближних, тех, кто мне доверился. Будут жить в достатке жители Новоникольского – я, считай, свою миссию выполнил. А о судьбах всей России вовсе не задумываюсь. Что такое Россия? Скажи мне? Это не Петербург с Москвой. Россия – это Новоникольское и еще тысячи сел. В каждом люди. Будут счастливы все селяне – станет счастливой Россия. Так что я на своем месте и делаю то, что каждому бы не помешало. И тебе завещаю держаться этой стези.
Новоникольское стало нешуточно выделяться среди уездных хозяйств. Соседи приезжали, спрашивали, Веньямин Алексеич щедро делился опытом, но такого Мануила Захарыча больше ни у кого не было, поэтому и успеха в процентном выражении им доставалось поменьше.
Зато Глеб научился водить автомобиль. А Мануил Захарыч от вонючего шумного транспорта все отказывался, хотя князь и предлагал купить, даже не раз.
– Мне приятно прокатиться по старинке. Может, мне мысли толковые приходят в это время, – отмахивался в очередной раз принципиальный директор и шел самолично угощать лакомствами гнедую лошадку.
Мирный и доброжелательный взгляд князя на свою невеликую роль в истории передавался всем, кто служил у Шаховских: помогали тем, кто рядом, не ждали милости из столиц. Когда судьба подкинула в Новоникольское китайца, и его приняли как своего. Раз судьбе так угодно и раз этому человеку нужна помощь, пусть он станет частью их большого гостеприимного дома. Ведь если каждый кому‐то поможет на этой земле, то в один прекрасный день просто не останется сирых и обиженных.
Чжоу Фан это понял и испытывал благодарность, удивление, смущение – все вместе. Но в его судьбе все пошло кувырком, ухнуло с обрыва в быстрые воды Иртыша, спряталось под землю в древнем мазаре, где кочевники хоронили своих предводителей.
Все детство китайскому мальчику твердили, что трудолюбие вознаграждается, и он верил. До зеленых мушек в глазах корпел над непослушными иероглифами: то рисовал их на тончайшей рисовой бумаге, то выпиливал из твердого дерева. В лавке Сунь Чиана о нем никто дурного слова не сказал. Мечта была простой и вполне осязаемой: разбогатеть, открыть свое дело, построить дом с приветливыми окнами, глядящими в необычный, полный лукавых придумок сад, у окна поставить чуан[40], но не маленький, как обычно делали в китайских домах, а во всю стену, как у богатых людей, чтобы на нем могли спать и трое, и четверо. Когда‐нибудь он обзаведется женой, она нарожает дочек, и они все вместе будут сидеть перед открытым окном, а запахи цветущей сливы принесут сны о волшебных богатствах. Исполнение этой мечты было в его собственных руках, зависело от трудолюбия, сметливости и экономности. Ну и, конечно, репутации. Без доброго имени в торговле шагу не ступить, но Чжоу Фана это мало волновало, ведь его имя не нуждалось в защите.
Когда крикливый Лу Шен оповестил, что имя втоптано в грязь, он воспротивился, восстал, не мог поверить, что хрустальная мечта о чуане перед окном разбилась, рассыпалась в пыли караванных дорог. Потом догадался, что это и есть легендарное испытание, которое уготовано сильному духом мужу. Надо просто его преодолеть, и тогда снова появится призрак затейливого сада. Но теперь недостаточно просто честно и много работать – теперь надо примерить одежды воина и биться за справедливость. К этому, честно говоря, Чжоу Фан никогда не стремился, даже сказки в детстве читал больше для сестренки, сам в них не верил.
Что ж, тем хуже, придется действовать, не опираясь на опыт сказочных богатырей. Жаль, что ни с кем не мог поделиться своим планом, повертеть, поразглядывать с разных сторон. Когда чужой рот произносит слова, в них появляются новые смыслы.
Вступая на сложный путь борьбы, порядочному воину следовало обзавестись собственным летописцем. За неимением такового Чжоу Фан решил сам подробно расписать перенесенные мытарства. Три дня корпел над посланием для Сунь Чиана, в красках обрисовал мотивы, покаялся, что помогал коварному Сабыргазы, и попросил прощения. Если не суждено вернуться под бархатное небо Поднебесной, пусть память о нем останется доброй. Отцу с матерью тоже написал: не так живописно, зато сердечно. И князю Шаховскому заодно, надо ведь поблагодарить хорошего человека. В письме разъяснил, что́ гонит их преданного слугу и откуда ждать неприятностей. И Егора упомянул, и Семена, и Казбека. Как знать, завтра с кем‐нибудь еще может напасть приключиться, надо предостеречь.
В почтальоны выбрал все того же Степана – кучера Мануила Захарыча, покладистого и ответственного мужика, вроде сметливого, а главное – расположенного к китайцу. Пришел к нему в сумерках, неуверенно постучал в ворота. Хозяин отворил не сразу, пришлось порядком примять траву перед его воротами.
39
Мon cher – «мой дорогой» (фр.).
40
Чуан – старинная лежанка (кит.).