Мятежный (ЛП)

То есть, вполне возможно, у него могут быть такие же проблемы, как и у меня. Я не могу заснуть, не поиграв с собой пальцами. Так-то вот. Грейсон заставляет меня думать только о нём, о его коже, его прикосновениях, и я хочу этого… жажду… чертовски нуждаюсь в этом снова. Я мысленно записалась в общество анонимных Грейсономанов, и только он может вылечить мою болезнь.

Так что ради помощи ему, ради облегчения боли от маленького укола разочарования, которое начинает разрастаться в левой стороне груди, ради того, чёрт возьми, чтобы он узнал, что я определённо всё ещё заинтересована, — и, пожалуйста, если я вообще тебе нравлюсь, сделай так, как ты сказал, и позвони мне, — я подумываю о том, чтобы нарушить своё основное правило переписки и, возможно, написать ему ещё раз.

Должна ли я это делать?

Правила говорят, что не должна. Но я никогда не любила следовать правилам, и Грейсон тоже не похож на человека правил.

Что же мне делать?

Так хочется спросить Пандору, но уже ненавижу самодовольную ухмылку на её лице.

Пусть Грейсон узнает правду о том, что мне необходимо, чтобы он мне позвонил. Не хочу играть в игры. Только не с ним.

Тем не менее, я заставляю себя засунуть телефон обратно в сумку и напоминаю себе, что Рим построили не за один день, а между нами нет никакого романа.

— Мелани, — зовёт меня Пандора, её губы сжимаются в тонкую чёрную линию.

— Что? — невинно моргаю я и улыбаюсь.

— Посмотри правде в глаза. Он мудак.

— Нет.

— Да.

— НЕТ!

— Да…

♥ ♥ ♥

Четыре дня после Грейсона

— От него ничего пока не слышно? — спрашивает Пандора.

Когда подруга подходит к моему столу, за которым я надеялась спрятаться от неё и её пристальных чёрных глаз, мне хочется застонать. Но сегодня случилось так, что у неё категоричная сердитая улыбка, а у меня хмурый взгляд.

В понедельник я не помнила своего имени и была на седьмом небе от счастья. Во вторник всё ещё была полна надежд и оптимизма, но спустилась с седьмого неба пониже. А сегодня не только вернулась на землю, но и сошла на пару ступенек вниз в чистилище, а может быть, и в сам ад. Мне известно лишь то, что сегодня четверг, и в течение уже нескольких дней о Грейсоне абсолютно ничего не слышно.

Я как последняя дура улыбаюсь, смотрю на свой телефон и чего-то жду, но, если быть честной, мой телефон в сумке словно тяжёлый, неподъёмный булыжник, и его молчание говорит о многом — о том, о чём Грейсон, вероятно, не имеет смелости сказать мне сам.

Было здорово. Для одной ночи. Спасибо за секс. Но больше ты обо мне никогда не услышишь.

— Пока ничего, — примирительно говорю я Пандоре, поднимаясь и уходя с телефоном в дамскую комнату. Запираюсь внутри и ополаскиваю над раковиной лицо. Вспоминаю ореховые глаза с зелёными крапинками, взгляд, которым меня одаривал Грейсон Кинг… и чувствую себя настолько несчастной и разочарованной, что поддаюсь растущей в груди лавине эмоций и медленно пишу ещё одно сообщение:

Мне кажется, я тебя выдумала. ☹

Жду ещё пару минут. Потом мою руки, вытираю их, проверяю телефон, разглядываю ногти, снова проверяю телефон. Раздаётся стук в дверь, и одна из моих коллег спрашивает:

— Здесь есть кто-нибудь?

Чёрт.

Я кричу:

— Сейчас выйду! — Потом прохаживаюсь по комнате, перечитываю сообщение, что послала ему, включая хмурый грустный смайлик, и вдруг чувствую себя самой большой дурой в мире.

Сегодня утром я погуглила Грейсона и, к своему удивлению, вообще ничего не нашла.

Никаких следов Грейсона Кинга в интернете. Он мог оказаться призраком.

Призраком, не отвечающим на мои сообщения, незаинтересованным во мне, не чувствующим связи, которая пожирала меня, грызла, преследовала и поглощала.

Призраком, который я, пьяная Мелани, придумала, чтобы перестать чувствовать себя одинокой.

5

ПРИХОДИТСЯ БЫТЬ МУДАКОМ

Грейсон

Не могу вспомнить, чтобы кто-то трахал мой мозг больше, чем отец, поэтому не вполне уверен, что со мной происходит, но только всю неделю я полностью выбит из колеи.

Мелани оставила глубокий след в моей ёбанной голове и основательно забралась под мою грёбаную кожу.

Пытаюсь выкинуть её из своих мыслей, но Мелани остаётся там. В моём подсознании. Играет с моим кольцом в соске, как будто это её персональная игрушка.

Мне так хотелось ощутить её вкус. И вот теперь я её попробовал, но всё равно не удовлетворён.

Я хочу заставить Мелани дышать так, будто она только что выиграла нью-йоркский марафон, хочу заставить её стонать, как чёртов профессионал, выигравший грёбаный Национальный конкурс стонов. И мне очень хочется, чтобы она улыбнулась, как тогда, когда я подвозил её домой.

Я заставлял себя сосредоточиться, включить голову и открыть глаза.

Но Боже Мой!

Принцесса не облегчала мне задачу.

На этой неделе я вычеркнул из своего списка ещё два пункта. И выяснил, что лейкемия моего отца реальна — по крайней мере, эксперты, которых я привёл, это подтвердили.

Отец поселился в двухэтажном хорошо охраняемом доме, недалеко от того места, где через месяц откроется сезон боёв. И это странно. У него даже тембр голоса изменился. И взгляд стал не таким жёстким. А когда я вошёл, он спросил, как у меня дела.

— Осталась половина списка…

— Меня не волнует список. Как твои дела?

Я уставился на него, но не в замешательстве, а с медленно закипающей яростью.

— Ты в течение двадцати пяти лет отлично справлялся с ролью мудака. Нет смысла менять это сейчас, — сказал я и собрался уходить.

— Почему? — крикнул отец, закашлявшись от усилий, которые потребовались, чтобы это сделать.

— Потому что это ничего не изменит. — Тихо кипя внутри, я сжал руки в кулаки, костяшки впились в кожаные перчатки.

Сейчас я нахожусь вне дома, работаю над третьим пунктом из списка, но никак не могу выкинуть принцессу из головы. Не могу забыть её зелёные глаза и то, как из зелёных они превращались в тёмные изумруды, когда она кончала, как какая-то грёбаная ракета, содрогаясь и извиваясь подо мной. Мелани — тот драгоценный бриллиант, который хочет украсть каждый грабитель, тот котёнок, за которым хочет погнаться каждая собака, кобылица, которую хочется объездить, обуздать и приручить — но не насовсем. О, нет, не навсегда, потому что её дикость возбуждает. Её дикость заставляет стать ещё более диким. Её дикость делает тебя чертовски ненасытным.

Проклятье, в последние дни я чувствую себя таким невообразимо голодным, словно не ел уже сто тысяч недель.

Чёрт подери! Убирайся из моей головы, принцесса.

Как только я устраиваюсь за столиком в парке, появляется, наконец, моя цель.

Когда он проходит мимо, я продолжаю сидеть с прикрытыми авиаторами глазами и читаю разложенную на столе газету, под которой надёжно спрятан мой полуавтомат SIG9.

— Садись, — говорю я так тихо, чтобы никого не насторожить, но достаточно громко, чтобы быть услышанным этим несчастным гадёнышом, с которым приходится здесь нахрен возиться.

При звуке моего голоса он вздрагивает и лезет в карман за тем, что, как я предполагаю, является каким-то средством самозащиты.

— Парни вроде тебя не в состоянии этого увидеть, но можешь поверить, со всех сторон на тебя нацелены винтовки снайперов. Так что тебе лучше сесть.

Мужчина падает как свинцовое грузило на стул, который я пинком подталкиваю к нему.

— Итак, — говорю я, складывая газету и сосредотачивая на нём всё своё внимание, в то время как моё оружие всё ещё находится под сложенной бумагой и направлено прямо ему в сердце.

Я сдвигаю авиаторы на макушку и, откинувшись назад, изучаю мужчину. Среднего возраста. Дожив до стольких лет, он, вероятно, понял, что до конца своих дней застрял на дерьмовой работе, и тогда решил сделать ставку в надежде найти путь к лучшей жизни, а вместо этого всё стало только хуже.