Из грязи и золота

Если бы это были стены Нижней Альтафы. Тамара была бы так счастлива, Тамара бросила бы вездеход и пешком туда бы пошла. Ощущала бы каждый шаг, который приближает ее к цели, и чувствовала себя счастливой.

Но никакого города там, конечно, не было. И быть не могло.

Еще Тамаре хотелось, чтобы ей было страшно. Хотелось чувствовать жажду, бояться спящей под песками взрывчатки, страдать от тряски или тревожиться, хватит ли ей топлива. Но она была спокойна, так спокойна, будто снова принимала эйфорины.

Она о многом успела подумать по дороге. О красных линзах, серебристых лезвиях, рейтингах Аби и рейтингах Дафны. О мертвом человеке, который взорвал центр Лоры Брессон, и которого почему-то не получалось ненавидеть, но простить тоже не получалось. О том, что папа нашел путь к Младшим городам, как хотели Марш и Поль Волански, и еще о том, что мама утонула, и в это никак не получается поверить. О черном мехе воротника, на котором лежат ненастоящие снежинки, о папиной повязке и о том, какое у него было лицо.

Доброе. Усталое. И вовсе не равнодушное, это ей только казалось. Нос как клюв, мама всегда говорила, что Тамаре повезло, что у нее не папин нос. Сейчас Тамара жалела, что так мало похожа на папу — вот бы у нее было его лицо.

Мама хотела как лучше. И папа хотел, и Марш, и даже Рихард Гершелл, но этот, конечно, хотел как лучше для себя. Тамара всегда это знала, но только сейчас, оставшись одна, мертвая для Дафны, мертвая для всех Средних городов, по-настоящему это осознала. Осознала, как уставшие, озлобленные люди желают друг другу счастья.

Город впереди дрожал, вспыхивал розовым и золотым, и лиловые блики разливались по невидимому куполу, как синяки. А навстречу Тамаре что-то ползло.

Сначала она не поверила. Не могло этого быть. Не для того она только что осознала себя мертвой, чтобы кто-то приперся и напомнил, что она еще как жива.

Черные рельсы — тонкие, будто парящие над песком. Ржавая вагонетка. Это было настоящим, Тамара могла поклясться. А вот женщина в вагонетке не могла быть настоящей.

Тамара обмотала голову рубашкой и вышла из вездехода. Мгновение сомневалась — как обратиться? — но не придумала другого слова. К тому же целых несколько секунд можно было верить в чудо.

— Мама?..

…

— Уезжай отсюда, хорошо? — прошептала мама, гладя ее по развязавшимся рукам рубашки. Тамара кивала и ничего не говорила, сосредоточенная на том, чтобы ее не коснуться. Вагонетка и правда была настоящей, на дне даже стоял работающий портативный кондиционер, так что Тамара смогла опустить голову на холодное пластиковое сидение.

Нужно было спросить, что за человек прячется за аватаром ее матери, но она не могла. Может, она бредит от жары.

Может, она все-таки умерла.

— Уезжай, — повторила мама. — Почему ты не с отцом?

— Потому что ты умерла, — огрызнулась Тамара. — Папа не может меня забрать, потому что ему списали рейтинг за развод и ему негде его восстановить… потому что центр Лоры Брессон взорвали, и я должна была там умереть.

Она не открывала глаза. Этот человек, чужой и незнакомый, точно не знает, как мама вздрогнула бы, как изменились бы ее движения. Не знает, что она начала бы плакать, кусать кончик указательного пальца и трясти ее за плечи. Но убеждаться в этом Тамара не хотела.

— Что?! — выдохнула мама. — Нет, ты неправду мне говоришь… разве я так… разве так…

Тамара нехотя открыла глаза. Мама кусала кончик пальца, по ее лицу катились слезы. В светлые волосы был заплетен синий платок.

— Зачем ты меня мучаешь? — вздохнула Тамара. — Я уеду. Просто подожди пару минут.

— Нужно прямо сейчас. Этот город…

— И что это за город?

— Это плохой город. Скажи Клавдию, что у Гершелла хороший проект. У них все получится.

— Папа не может сделать операцию из-за этого проекта.

Тамара выпрямилась. Оказывается, она тоже плакала. Кажется, с тех пор, как действие эйфоринов кончилось, она только и делает, что рыдает. Интересно, в Младших городах хорошие эйфорины? Марш говорила, что плохие и ядовитые. Хорошо бы.

— Но это он так захотел. Это все, что отличает нас от живых — мы повторяем истории и выбора у нас нет. Когда ты умрешь — тоже лишишься выбора.

Тамара поморщилась и стянула рубашку с головы. Мама часто говорила о смерти. Мама говорила, что единственный способ победить смерть — осознать ее. Оказалось, что единственный способ победить смерть — родиться орхидеей. И жрать тех, кто думает, что победил смерть.

— Сейчас ты лишаешь отца выбора. Убиваешь его. Послушайте Гершелла, он все правильно рассчитал.

Тамара молча показала ей разведенные указательный и средний пальцы. Она вдруг вспомнила, что ей пятнадцать и в последние месяцы она чаще общалась с Марш, чем с папой.

— Куда ты ехала?

— В Нижнюю Альтафу.

— Зачем?

— Я думаю, это хороший город, — выплюнула Тамара.

А потом спрыгнула на песок. Села в вездеход, чувствуя мамин взгляд, гладящий по затылку.

— Альтафа в другой стороне. И это тоже плохой город, как и все Младшие города. Тамара?.. Прости меня. И скажи папе, что я его любила.

— Как ты умерла?

Она не обернулась. Стояла, чувствуя, как каменеет спина.

— Быстро. Мы с Клавдием никогда не решали друг за друга, а потом я решила за обоих и не справилась одна. Возвращайся, дочка. Пока у тебя есть выбор.

Тамара села в вездеход, закрыла кабину, включила кондиционер и развернулась.

Она догадывалась, что за город назвал плохим человек, притворившийся ее матерью. Сердце стучало медленно и гулко. Тамара не оборачивалась. Казалось, что стоит обернуться — и она не сможет уехать. Как в истории, которую рассказывал папа. Про человека, который пытался вывести из виртуального кладбища свою возлюбленную, но ему нельзя было просматривать список посещенных локаций. Она так и не выбралась, а он почему-то не остался с ней.

Тамаре нужно было вывести только себя. И когда почти невыносимым сделалось желание обернуться и в последний раз посмотреть на маму, которая так ни разу до нее не дотронулась, но все еще могла оказаться живой, Тамара зажмурилась и переключила скорость, беспощадно сжигая топливо.

Она не увидела, как Эмма смотрела ей вслед, пока вездеход не исчез из вида, а потом опустилась на песок рядом с вагонеткой и долго сидела, глядя в обжигающе-синее небо. Как менялось ее лицо. Темнели волосы, завивались в кудри. Растягивался рот, кожа становилась золотой, а глаза чернели.

Может, Тамара и узнала бы мальчишку — он ведь так похож на Айзека, только десять лет назад. Марш точно узнала бы — он ведь так похож на Аби.

…

— Знаете, Клавдий, в оцифрованном виде некоторые люди симпатичнее, чем в живом. К Арто, конечно, это не относится, но вы-то знаете, как надо. Поставите дочери нужные ограничения, и она по крайней мере, начнет вас слушаться.

Клавдий молча показал ему разведенные указательный и средний пальцы, продолжая другой рукой что-то рисовать на панели. Лица Рихард не видел под очками и маской, но видел, что его воротник в крови, а руки побелели. Черная рубашка влажно блестела.

Он надеялся, что Клавдий скоро потеряет сознание и можно будет увезти его в город до того, как он истечет кровью, пытаясь собрать какую-то дрянь из оставшегося в лаборатории мусора.

Рихард впервые оказался в таком глупом положении. Он не представлял, что пытается изобрести Клавдий, потому что искать Тамару или вездеход через сеть было бесполезно. Может, ее вообще бесполезно искать. Ее не было больше семи часов. В песок падала черная пустынная ночь.

Перед Клавдием были разложены остатки синих пауков Марш, а над головой неподвижно висел жужжащий дрон. Где Клавдий откопал такую рухлядь и зачем в нее вцепился, Рихарду было неясно.

Марш лежала на столе напротив Клавдия и нервно постукивала по ладони погасшей трубкой.

— Он заблудится. Пусть ищет электрический прибор, — изредка говорила она не разжимая губ.