Из грязи и золота

Рихард это понимал, и Марш понимала. Наверное, поэтому ей и нравилось смотреть с ним эти эфиры. Поэтому она до сих пор презирала его и не могла простить, а он совсем не мог ее за это осуждать.

— Что он сделал-то, я прослушал, — Рихард не хотел сосредотачиваться на этой мысли.

— Задушил младшую сестру и зарезал отца, — равнодушно ответила Марш. — А потом поперся в торговый центр с полными карманами взрывчатки, и почему-то думал, что его пропустят.

Рихард понимающе кивнул. Детей убивали чаще. Убийства в Средних городах были еще большей редкостью, чем в Низших, и все же они случались. Потому что взрослый не успел послать репорт и вызвать помощь или потому что ребенок не понял, что происходит.

Из этой истории получился бы отличный эфир. Пожалуй, Рихард знал, как сделать лучше.

Вот только как мальчишка умудрился зарезать взрослого человека и почему Дафна не отреагировала?

— Его отец не стал посылать репорт, — уточнила Марш. Она тоже умела читать его мысли по лицу.

— Что значит «не стал»? — поморщился он.

— Его отец проснулся, все понял, и решил дать мальчишке время сбежать. — Марш не отрывалась от экрана, где все чаще мелькали кадры, уже не выстраивая историю, а только передавая настроение.

Блики солнца на озере — и Руфус, щурящийся на воду. Просторная аудитория — видимо, университет — и нервно стучащие по панели пальцы. Касания анимированы — под пальцами расходятся круги, а иногда разлетаются брызги.

В эфирах после казней ничего не говорили об убийствах, и Рихард считал, что это правильно. Если бы он был моложе или проработал на какой-нибудь другой должности — он мог бы вспомнить, что тоже сдавал тесты в светлой аудитории, и анимация на панели была похожая.

— А сучонок взял да и зарезал его, — с удовольствием закончила Марш.

— Вам начислено сто баллов за просмотр первого блока, — шепнула Дафна в наушнике. — Вы компенсировали списание за превышение дневной нормы алкоголя.

Марш вздрогнула и наконец обернулась к нему. Пустой бокал в ее руке растаял и больше не появился.

Глава 2. Как мы друг другу врем

Люди не должны помнить собственную смерть. Для Марш это не подлежало сомнению, но она перестала быть человеком. И могла позволить себе гораздо больше.

Если бы где-то осталась жить злая одноглазая женщина по имени Марш Арто, сейчас она была бы несчастнее, чем за все годы до этого. Была бы злее, растерянней и, наверное, постоянно терла бы манжету, стараясь заглушить голос разума, воющий о противоестественном, страшном мире, где ей теперь приходилось жить. О противоестественной, страшной роли, которую ей приходится исполнять.

Но злой одноглазой женщины не было, а красноглазый секретарь Рихарда Гершелла умела лишь подражать ее эмоциям.

Она бы злилась. Алгоритмы, составленные на основе анализа ее реакций и реплик выдают результат: с вероятностью в 68 % она бы разозлилась. 15 % — почувствовала бы себя напуганной и несчастной и сделала бы вид что злится. 13 % распределялись между прочими вариантами с незначительной вероятностью, 3 % на начало приступа и 1 % оставался для реакции, которую программа не могла классифицировать.

Приступ всегда вычеркивался из алгоритмов — программа лишь сообщала, что живая Марш Арто могла впасть в беспамятство.

Арто знала. Помнила. Черные пауки, тянущие лапы сквозь глазницы, белые стены, такие близкие, что вот-вот упадут, раздавят, а в следующую секунду — далекие настолько, что хочется кричать, наполнить собственным голосом бесконечное пустое пространство. Чтобы в крике найти хоть какой-то ориентир.

Настоящая Марш хотела бы его иметь, но настоящая Марш умерла.

Теперь Арто жила в доме Рихарда Гершелла. Всегда выбирала наиболее вероятные варианты ответа. В каждом случае анализировала ситуацию, прислушивалась к ответам алгоритмов и делала то, что другие считали непредсказуемым. Какая же это непредсказуемость. Глупость. Марш уместилась в чуть большее количество вероятностей, чем у рядового гражданина, но их количество все еще было ничтожно мало.

Марш хотела бы вернуться к Леопольду, узнать любую правду — смог ли он вылечиться? Смог вернуться к работе? Для нее не было ничего важнее.

Марш хотела бы лгать и хитрить, потому что находила извращенное удовольствие в обмане системы и кратком, почти несуществующем мгновении, в которое Марш ощущала над ней власть.

Марш хотела бы вернуть свою память.

Она хотела бы многого, но Арто, аве, Арто, не хотела ничего.

Аве. Ее было легко позвать. Ее можно было заставить подчиняться, и Рихарду стоило лишь немного изменить ее настройки, взломать собственноручно возведенные стены. Шаткие препятствия между ее настоящим предназначением и тем, что он хотел видеть — куча гнилой соломы, удерживающую кубометры воды, готовой впасть в новое русло.

Если Рихард захочет. Если ему надоест, если он только протянет руку.

Настоящая Марш была бы в отчаянии. Она ничего так не боялась, как снова оказаться во власти подобного человека. Здесь, в Среднем Эддаберге, ее не спас бы даже Леопольд.

Далекий Леопольд. Может, мертвый Леопольд.

Джей сказал, что он был жив, когда взламывали систему начисления рейтинга. В карте не было отметок о новых посещениях клиник и аптек. И Джей не врал, она включила все анализаторы. Все, что ей оставалось — верить. Но живая Марш ни за что бы не поверила, слишком часто она сама обманывала анализаторы.

Но что теперь? Мертвая Марш знала, что долг живой не умещается в забитое лекарствами, консервами и чипами с контентом хранилище. Не умещается в вырезанный глаз, унизительные слезы на полу ледяной социальной квартирки, прикосновение лба к теплой ладони: «Неправда».

«Неправда, что я ни на что не гожусь». «Неправда, что я не умею создавать ничего красивого».

«Меня любит девочка Бесси, она нуждается во мне — посмотрите, Леопольд! Я способна на настоящие поступки, я способна на большее, чем едва выходящие за рамки социальной приемлемости преступления. Я могу и ничего взамен не хочу — только показать, что я могу чуть больше, чем позволяет мне Аби».

Но Арто ничего этого не хотела. Не могла хотеть. Или не должна была хотеть. Ушло безумие — впиталось в смертную тень, как вода в раскаленный песок. Ушла вся любовь — те редкие проблески, что были в ее жизни. Арто не могла точно рассчитать, любила ли Марш Леопольда. Все проанализированные эмоции, гормональные реакции и вербальные сигналы совпадали с дочерней любовью на 24 %, с сестринской — на 12 %, с привязанностью к наставникам и авторитетам — на 26 %. 0,5 % совпадало с сексуальным влечением, остальные значения разделили чувства от благодарности до невротической привязанности. Арто не могла ответить, было ли это чувство любовью, но должна была его изображать.

Была любовь к матери, которую изображать не требовалось. Арто знала, что если когда-нибудь ей суждено встретиться с той женщиной, или если когда-нибудь о ней зайдет разговор, нужно просчитать, насколько напуганной оказалась бы Марш.

Она так боялась об этом вспоминать. Что была мягкая розовая ткань жакета, упруго толкнувшаяся в ладони, слезливо исказившийся рот и звон стекла.

А было — раньше. Так далеко, что не протереть дыру фарфоровым черепашьим панцирем, не докричаться, не вытащить даже для Леопольда — только если он очень старался. Но Арто все знала. Знала, что Марш скучала в детстве. Что отчаянно хотела, чтобы мать любила ее, и отчаяние было так велико, что никогда не проявлялось. Только бы любили. Как в тех, в уютных и атмосферных конвентах, которые без конца собирала ее мать, со сгенерированным чаем, ароматизаторами бергамота и лимонного печенья. С плавными касаниями рук аватара к отрисованным кружевным салфеткам и клетчатым скатертям. Марш хотела, чтобы мать любила ее так же, как любит эти треклятые салфетки, хотела, чтобы для нее по-настоящему нашлось место среди этих ароматизаторов, клеток и кружев, которыми мать наполняла пустое виртуальное пространство.