Страница 3 из 86
Нужно было возвращаться к работе, но в рекомендуемом расписании, выведенном на дверцу шкафа, стояли физические нагрузки и социальные контакты.
Чтоб их, контакты.
Сначала его постоянно донимали соболезнованиями. Клавдий выслушивал и говорил, что ему тоже жаль. Потом его спрашивали о дочери, и вежливо отвечать становилось труднее. Если бы этим людям было не все равно — они не отнимали бы его время.
А потом соболезнования кончились, и Дафна — и штатный психолог — решили, что он слишком мало общается с людьми.
Приходилось обсуждать книги, из которых он выписывал цитаты, иногда — новости или погоду. Но все это был плохой повод для звонка. И чаще всего Клавдий прикидывался измученным одиночеством вдовцом. За такие звонки ему даже надбавку давали, потому что Дафна засчитывала это проработкой психологической травмы. Клавдий почти перестал считать это унижением.
Когда-нибудь принудительный «оздоровительный» отпуск закончится, и часть рекомендаций снимут.
Звонки он решил отложить.
Средний Валейн нравился Клавдию ранним утром и ночью. Утром злое рыжее солнце еще не обрушивалось на защитный купол, не высушивало белый песок на склонах белых гор, и темные кипарисы еще не обретали дневной настороженности. Люди давно забыли о палящем зное за куполом, все привыкли к синтетическому кондиционированному теплу. Горожане не стремились выходить под солнце, а если приходилось — делали это в камуфляже из защитного крема, отражающих накидок и портативных охладителей. Деревья же помнили о зное. Они всегда его ждали, каждый день, и, как казалось Клавдию, тянулись к нему. Темные деревья из бело-голубого города Валейна.
А ночью на купол обрушивалась темнота, с которой едва справлялись белые уличные фонари и вся городская иллюминация. Темнота была беспощаднее зноя, она протекала под купол и обволакивала вывески, тысячи рекламных экранов и голограмм, и тогда город переставал быть голубым и белым, терял всю наносную архаичность и расцветал неживым, неоновым светом.
Это Клавдию тоже нравилось, он ценил этот город, нарисованный людьми, но сейчас было время города, который никто не рисовал.
Час он мотался по парку среди просыпающихся кипарисов и кустов, привезенных из более холодных городов, ожидая, пока счетчик насчитает ему нужный расход калорий и уровень насыщения крови кислородом, а чтобы туда добавились еще пара баллов за удовлетворение эстетических потребностей, Клавдий еще иногда смотрел по сторонам, или останавливался и бездумно таращился на высаженные вдоль дорожек цветы. Взгляд в это время почти не ощущался, словно невидимый наблюдатель терял интерес.
Почему-то Клавдию это не нравилось. Пусть даже за ним сегодня наблюдала откровенно некрасивая женщина с лошадиными зубами.
И цветы ему не нравились. Они были настолько живыми, что казались пластиковыми — слишком яркие, гладкие, симметричные. За куполом такие не росли. Гусеницы-лаборы, копошащиеся у корней и насыщающие почву кислородом — и те были симпатичнее.
На людей он вообще старался не смотреть. Люди напоминали ему о работе, которую он любил, но от которой все же стоило отдыхать. Хватит тех лиц, которые он придумывает себе сам.
Хорошо, что Дафна не может влезть ему в голову. Индивидуальные помощники нихрена не понимали своих хозяев, что бы там ни говорили их производители.
Мелькнула прогулка — пустой, туманный час, лишенный мыслей. И час в тренажерном зале, такой же пустой, словно Клавдий до сих пор не проснулся.
Он давно не ощущал связи с собственным телом — чья-то угрюмая рожа, чьи-то глубоко посаженные темные глаза и горбатый нос отражались в зеркале, когда он брился или забывал скомандовать приглушить отражающие поверхности перед тренажерами. Это все к нему отношения не имело. Он так привык оживлять чужие лица, что собственное стало казаться ему мертвым. Клавдий почти забыл, как раньше ощущал голод или усталость — они иногда напоминали о себе далекой, притупленной болью, которую он привык не замечать. В ближайшие две недели жизнь его разворачивалась на пяти экранах, развернутых в кабинете — настоящая. Та, которую он мог почувствовать, и к которой он спешил вернуться.
Дафна зачитала ему сводку новостей, потом проиграла полтора десятка композиций из плейлиста — и шкала дневной физической активности достигла отметки «в норме». В наушнике раздался едва слышный щелчок.
Вот теперь можно подняться к себе в кабинет и до вечера не вспоминать о том, что есть какой-то мир за плотно задернутыми черными занавесками. Тратить время на по-настоящему важные вещи, ведь времени у него так мало.
Отчаянно мало, у него вообще нет времени.
В коридоре его подстерегали цветы Эммы — витрина с алыми орхидеями, замершими в вечной ультрафиолетовой подсветке. Клавдий терпеть не мог перегородивший коридор стеклянный куб, но избавиться от цветов не мог — когда Эмма ушла, они умерли. Он помнил кривые, высохшие стебли и желтую пыль мертвых лепестков на дне витрины. Тогда ему было не до цветов, и он не запретил Дафне жечь энергию для подсветки и распылять разбавленные водой удобрения. И однажды цветы ожили. Клавдий помнил, как стоял перед витриной, непонимающе рассматривая алые лепестки, и пытался понять, померещились ему перед этим высохшие стебли. А потом решил, что орхидеи заслужили того, чтобы он об них запинался и оплачивал удобрения.
Такую цену Клавдий полагал справедливой за победу над смертью. Теперь, проходя мимо витрины, он только устало морщился от навязчивого сияния подсветки, и спешил поплотнее закрыть дверь в кабинет.
Если бы Клавдий мог, он бы заколотил все окна в доме. Но пришлось бы объяснять это психологу, к которому он должен был являться на очные консультации раз в месяц. После развода. Он должен был являться к психологу из-за развода, и это, если подумать, было просто потрясающе. Жаль у Клавдия не было знакомых, которые могли вместе с ним посмеяться.
А впрочем, вовсе не жаль.
Может этот, наблюдающий, понял бы.
— Эй, — негромко позвал Клавдий. — Эй, дорогуша?
Зажглась на браслете зеленая лампочка — Дафна готова к работе. Больше нигде ничего не зажглось и не мигнуло. Он только махнул рукой — за несколько месяцев обращение к «дорогуше» стало привычным ритуалом. Клавдий так сам себе желал удачи, не надеясь, что невидимая дорогуша до него снизойдет.
Он проверил занавески и наконец-то опустился в кресло. Исцарапанная поверхность тяжелого антикварного стола — неэтичного, из мореного дуба, еще и сделанного вручную — медленно покрылась пленкой управляющей панели.
Клавдий любил этот стол за неэтичность и за то, что Дафна никак не могла регламентировать пользование этим столом. Его наличие не влияло ни на одну статистику. Несовместимость синей управляющей панели и темной столешницы его нисколько не тревожила.
Он почувствовал, как напрягся невидимый наблюдатель. Усмехнулся, надел очки и положил руки на панель.
— Визуальный уровень для последних изменений, — начал он.
Он не мог видеть, как на экранах вырастают бесконечные столбцы кода. Ему давно не нужно было работать с символами, нужные программы легко конвертировали их в удобную для восприятия форму.
И Клавдий смотрел, как перед ним вырастает белая стена. Он знал, что можно бесконечно долго идти вдоль нее, и что если попытаться на нее взобраться — можно потратить ровно столько же времени. Он никогда не пытался это сделать, он лишь понимал логику существования этой стены. Если помнить, что никакой стены нет, а есть код и его логика, можно не тратить время на исследование визуализации.
И все же иногда Клавдий шел вдоль стены. Обычно глубокой ночью, после нескольких напоминаний Дафны, изможденный и почти отчаявшийся, он просто двигался вдоль стены, словно надеясь найти ее начало или конец. А может, калитку. Или трещину. Хоть какой-то изъян в молочной непроницаемости ее тумана.
— Тактильный уровень для последних изменений.
Теперь можно дотронуться до стены — она выглядит, как туман, но на ощупь состоит из теплого шершавого металла. Если прижать к ней ладонь и простоять несколько минут, руку укусит легкий электрический разряд. Клавдий знал, как этот разряд выглядит на экранах, знал, из каких символов состоит это изменение в восприятии, и знал, что разряд не станет сильнее. И все же однажды простоял несколько часов, считая интервалы, бесполезно надеясь на малейший сбой.