Страница 76 из 98
Я обхватила кисть и провела пальцами по ручке, пока они не встретились с его пальцами.
— Сделаю, — пообещала я ему, когда мои губы зависли в дюйме от его губ. — Спасибо. — Эти два слова были совершенно недостаточными, но это было все, что я могла ему дать. Шесть был сотней вещей, а я чувствовала, что в сравнении с ним я не дотягиваю и до десяти. Почему он любит меня, почему он хочет, чтобы я переехала к нему, — это были вопросы, которые я постоянно задавала себе, но боялась спросить вслух; боялась нарушить баланс того, кем мы были, подняв зеркало и попросив его объяснить, почему.
— Включи музыку, — сказала я, прижавшись самым нежным поцелуем к его губам. — Позволь мне творить для тебя.
То, что я не могла сказать словами, я скажу красками. И я начала.
Все началось с торса женщины, на который были нанесены два прокола, повторяющиеся по всему телу. Шесть молча наблюдал за мной, приносил мне воду и закуски, но ничего не говорил, наблюдая, как я истекаю кровью на холсте.
Вскоре после полуночи я приступила к змее. Она обвилась вокруг ее туловища шесть раз, как зеленый удав, сдавливающий ее от живота до шеи.
Около трех часов ночи я написала ее руку. Шесть с большим интересом наблюдал за тем, как я рисую змею, сидя на табурете, пока я стояла. Он не спал все это время, даже когда я добавляла мельчайшие детали к чешуе. Затем я нарисовала голову змеи, лежащую в руке женщины. Она держала ее не со страхом, а скорее ласкала. Другой рукой она прижимала ее к своему телу, хотя та выжимала из нее жизнь.
А на чешуе змеи, состоящей из повторяющихся шестерок, я написала одно слово: любовь.
Когда я закончила, рассвет пробивался сквозь переднее окно, заливая желтым светом покрытый тканью пол. Я отложила кисть, и Шесть взял меня за руку и притянул к себе. Он повернул меня так, что мы вместе смотрели на мою картину — слияние зеленого, черного и красного, а потом он прижался губами к моему уху.
— Спасибо, — прошептал он, вызвав дрожь в моих конечностях. И я поняла, что он благодарит меня не за картину, а за то, что я ему показала.
ГЛАВА 28
Ноябрь 2007 года
Два года спустя
— Это странно.
— Почему это странно?
Я вздохнула и закрыла дверь в машину.
— Потому что мы никогда не приезжаем сюда на праздники. Это ненормально для нас. Это странно.
— Ты эксперт по странностям.
Я ударила локтем по руке Шесть, и мой сустав встретился с молнией, поцарапав кожу. Я посмотрела на него с негодованием.
— Ты эксперт по выведению меня из зоны комфорта.
Он посмотрел на меня сверху вниз своими глупо блестящими зелеными глазами.
— Это День благодарения, Мира. В этом нет ничего странного. — Он намотал поводок Гриффин на руку, когда она встала на задние лапы, желая броситься к двери.
Я протянула пирог, который несла из машины.
— Этот пирог сделан из коробки. Он покачивается туда-сюда. Твоей маме будет стыдно, что ты ее сын.
Шесть закатил глаза, глядя на меня.
— Моя мама прекрасно знает, кто я такой.
Я остановилась, и через несколько шагов Шесть тоже остановился.
— Я не думаю, что кто-то знает, кто ты.
Он взял у меня пирог и провел рукой по моим волосам.
— Я не думаю, что кто-то знает, кто ты.
Ты знаешь меня лучше всех, подумала я.
Он повернул голову на подъездную дорожку к входной двери своей матери.
— Пойдем, не будем заставлять ее ждать.
Элейн открыла дверь раньше, чем Шесть успел постучаться, и обняла сына.
— Мама, — тихо сказал Шесть, сжимая ее спину. Отстранившись, он протянул ей пирог.
— Пирог из коробки, — сказал он, уголки его губ слегка приподнялись, когда он лукаво посмотрел на меня.
Элейн улыбнулась своему сыну, ее улыбка растянулась на многие мили.
— Мой любимый.
Прежде, чем Шесть успел позлорадствовать, Элейн притянула меня к себе и обняла крепче, чем я была готова. Мгновенно, вместо того чтобы чувствовать себя желанным гостем, я почувствовала себя врагом. Она отцепила Гриффин от поводка, и Гриффин побежала по коридору, а Элейн быстро последовала за ней на кухню, где я услышала, как она тихонько отчитывает Гриффин за то, что та запрыгнула на столешницу.
Шесть стянул с моих плеч куртку и обнял меня, увлекая за собой на кухню вслед за Элейн.
— Моя мама любит пирожные из коробки, ты должна знать, что она любит и пирог из коробки.
Я подумала о пирогах, которые я пыталась приготовить на кухне — каждый из них был хуже предыдущего. Очевидно, Брук не передала мне талант. Даже визиты к ней домой за последние пару лет не помогли. Я едва освоила ее тесто для пирога, но начинка была совсем другой историей.
Кухня Элейн была наполнена запахами и звуками: индейка, лежащая на столешнице, от которой поднимался пар; классическая музыка, играющая на старинном радио, расположенном на другой стороне кухни; дрожжевые булочки, которые Элейн положила передо мной; таймер на плите. Шесть потянулся в шкаф и достал три тарелки, как будто ему не нужно было об этом задумываться. Я мало что знала об отце Шесть, кроме того, что его не было на фотографии, так что это был, вероятно, первый раз за долгое время, когда для праздничного ужина понадобилось больше двух тарелок.
Шесть уложил Гриффин в солнечной комнате рядом с кухней с большой костью, а затем закрыл стеклянную дверь, что означало, что мы могли присматривать за ней на случай, если она начнет грызть плетеную мебель.
— Ты хочешь, чтобы я что-нибудь сделала? — спросила я, чувствуя беспокойство, наблюдая, как Элейн перебегает с одной стороны кухни на другую, пока Шесть накрывал на стол и раскладывал серебряные приборы и салфетки.
— О, все готово, просто расслабься. — Элейн помахала мне красным клетчатым полотенцем для посуды и накинула его на плечо, помешивая все, что было в кастрюле на плите.
Шесть откупорил бутылку игристого сока и налил три стакана, после чего поставил бутылку на стол. Он бросил на меня короткий взгляд, как будто знал, что я хочу выпить весь бокал еще до того, как все сядут за стол. Семейные ужины заставляли меня нервничать. Семейные ужины, когда я не была членом семьи, пугали меня. Но мы оба знали, что сок не притупит мои нервы так, как алкоголь.
Миска за миской Элейн ставила еду на стол, а Шесть разделывал индейку. Мне показалось, что я попала в альтернативную реальность, где семьи собираются вокруг деревянного стола, заставленного едой, чтобы отметить праздник. Ужины на День благодарения с моей мамой были совсем другими.
Поставив тарелку в центр стола, Шесть занял место слева от меня и положил руку мне на бедро, слегка сжав его. Как будто он заглянул в мои мысли, увидел, как мне не по себе, и попытался успокоить меня.
Элейн зажгла длинные свечи, прежде чем занять место напротив меня. Протянув руку над тарелкой с индейкой, она взяла за руку Шесть. Она протянула другую руку мне, и я неуверенно взялась за нее, в то время как Шесть взял мою левую руку в свою и положил ее на стол.
Я вспомнила все фильмы о праздниках, которые я видела, где счастливые люди молились перед едой, произносили слова перед едой, как будто это могло что-то изменить. Это озадачило меня тогда и озадачило сейчас.
Я посмотрела на Элейн, которая мягко улыбнулась мне и Шесть, а затем склонила голову.
— Давайте сделаем паузу перед едой, — сказала она, ее голос был мягким и музыкальным, — и подумаем о тех, кто в этом нуждается…
Большой палец Шесть коснулся моих костяшек.
— …в пище и крове, и в любви…
— …пожалуйста, благослови всех нас, дорогой Бог свыше. Аминь.
Я пробормотала «аминь» и тут же почувствовала, как рука Шесть покинула мою. Я просунула руку под стол и сжала пальцы, все еще чувствуя тревогу.
У нас было два нормальных года. По крайней мере, то, что считалось нормальным для нас. Совместное проживание принесло нам своего рода мир — возможно, перемирие. Стало меньше вспышек, больше визитов в Сухой Пробег, меньше поездок Шесть, и у меня появилось больше времени для работы один на один с другими женщинами. Я больше не брала их к себе — не хотела развивать эмоциональную привязанность, как это было с Брук. Но Сан-Франциско был городом, полным людей, которые искали кого-то, кто мог бы им помочь. И хотя я больше не предоставляла убежище, я давала возможность защитить себя.