Страница 23 из 98
— Потому что мне не нравится это имя. Грубое.
— Почему?
Потому что моя мама произносиила его только тогда, когда говорила, что любит меня. Я не хотела вспоминать об этом.
— Потому что в нем слишком много гребаных слогов.
Он вздохнул и обнял меня за шею, притягивая ближе к себе.
— Могу я называть тебя Мирабелой, как свою девушку?
— Могу я, черт возьми, называть тебя твоим настоящим именем — каким бы оно ни было?
Увидев его кислый взгляд, я слегка ущипнула его за грудь.
— Вот именно. Так что нет. Ты можешь звать меня просто Мирой. Ни Мирабела, ни девушка.
— Просто Мира?
Я сопротивлялась тику, который щекотал мои губы.
— Мира. Точка.
— Все нормально, Мира.
— Прямо сейчас может быть. Я хороша в начинаниях, — я прикусила большой палец. — Но у любого начала есть конец.
— А как у тебя с концовками?
Я положила подбородок ему на грудь.
— Я их порчу.
— Ну что ж, — сказал он, как будто вопрос был решен: — может быть, нам следует постараться избежать концовки.
Он сказал это уверенно, отрывая мои пальцы от губ, как будто единственное, во что он верил, были мы. Убежденность в его словах, хотя и неуловимая, была достаточно сильной, чтобы я тоже почувствовала ее.
ГЛАВА 9
За неделю до Рождества заговорило мое безумие. Я погрузилась в одну из работ, с которыми помогала Шесть, и у меня лопнула кожа над одной из скул. Мое лицо все еще болело от побоев, нанесенных месяц назад, и напоминание об этой боли вызвало воспоминания о той ночи, когда Шесть спас меня. Они возвращались, туманные, но непрекращающиеся.
Я смотрела в зеркало ванной комнаты, изучая свое лицо. Оно было маленьким, с острыми краями и бледной кожей, натянутой на череп, которым меня наградила мать. Маленький нос, маленький рот, большие глаза. Я была мультяшным персонажем.
Дрожащими пальцами я провела по синяку на скуле. Я снова ощутила мерзкое желание того незнакомца, как клеймо. Меня и раньше насиловали, хотя я ничего не помнила о самом событии. Только последующую боль. Но было несколько мгновений, когда я понимала, что у меня что-то отняли.
И хотя на этот раз на меня напали не так, как в прошлый, воспоминание об этом вызвало у меня желание почистить свои мозги отбеливателем.
Поврежденная. Сломанная. Слабая.
Голоса дразнили меня, как будто сами рисовали слова на моем отражении.
Обременяющая. Уродливая. Глупая. Зависимая.
Я даже не могла утешить себя, назвав их ложью. Это все была я: яд, заражающий все хорошее, что я впустила в свою жизнь.
Не успев понять, что происходит, я ударила кулаком по зеркалу, разбив его на десятки осколков. Мое отражение было сломано, часть меня отсутствовала. Это была идеальная метафора того, как я себя видела. Я отдернула кулак и почувствовала, как кровь стекает по запястью, прежде чем увидела это. Красные ручейки бежали вниз по моей коже.
В бесстрастном тумане я повернула в гостиную. Картина, над которой я работала, смесь голубого и черного — глаза Шесть — внезапно стала надоедать мне. Не раздумывая, я ударила по ней окровавленным кулаком, размазав красное пятно по холсту.
Причина, по которой в прошлом я избегала больницы, заключалась в том, что я могла видеть свое сумасшествие. Я видела, как это было: страшно. Когда я провела кулаком по картине, я знала — если кто-то еще увидит это, они не увидят того, что вижу я. Они увидят безумие, и все.
Они увидят сумасшедшую, размазывающую свою кровь по холсту. Я же видела женщину, истекающую болью, выражающую свою боль. Я понимала, что это неправильно, но это был единственный способ выразить себя, когда вокруг не было никого, кто мог бы выслушать.
Я подняла картину, понимая, что испортила ее. Пнув его, я сбросила мольберт на пол и швырнула картину через всю комнату. Удар оказался совершенно неудовлетворительным. В отчаянии я на мгновение закрыла глаза.
Я подошла к холсту, снова подняла его и швырнула на пол. Треск деревянной рамы отразился в моих руках, сотрясая меня в самом глубоком отделе плечевого сустава.
Я обошла мешанину из дерева и холста, а затем запустила руку за стойку, бросая грязные тарелки и чашки на пол. Я знала, что что-то сломалось, но моя ярость еще не стихла. Я схватила стул, который оставил Шесть — он настоял на том, чтобы взять его с собой — и на мгновение задержала его в воздухе. Не успев пожалеть о содеянном, я с силой ударила стулом о стену.
Светло-белая штукатурка потрескалась, кусочки осыпались на пол. Но стул остался невредим. Я встряхнула плечами, а потом снова опустила его вниз. Ножки сломались в трех местах. Осмелевшая, я ударяла им снова и снова, мои взлохмаченные волосы развевались, когда я разбивала его на сотни кусочков.
Когда я, наконец, легла спать, квартира была в абсолютном беспорядке. Для любого другого это выглядело бы ребячеством. Для меня это был единственный способ справиться с тем, что переполняло мой мозг. Я не могла выключить его; не могла отомстить за причиненное мне зло никаким другим способом, кроме как уничтожить то, что было цельным — а это означало, что все неразрушенное в моей квартире должно было быть разорвано в клочья, как и я сама.
***
Утром я лежала на полу среди развалин и курила сигарету за сигаретой.
Громко играла музыка. Громче, чем подобает, но мне это было необходимо. Я не отреагировала на стук в дверь, но услышала его даже сквозь шум.
Вошел Шесть, и я внимательно наблюдала за ним, ожидая его реакции на беспорядок. Он оглядел разбитые стены, куски штукатурки на полу. Его взгляд скользнул по разбитому дереву и краскам, которые разлились во время моего припадка.
— Затеяла небольшой ремонт? — наконец спросил он.
Последовала долгая пауза, мы встретились глазами, прежде чем я, наконец, нарушила тишину. Я рассмеялась, стирая остатки макияжа с глаз.
— Думаю, можно сказать и так.
Он прошел на кухню и покормил Генри — бедную рыбку — прежде чем открыть мой холодильник и осмотреть его содержимое.
— Ты когда-нибудь покупаешь еду? — спросил он, перекрикивая музыку.
Я пожала плечами и прикурила новую сигарету.
Шесть прошелся по квартире, собирая куски дерева и бросая их в мусорный мешок. Его руки прошлись по дыре в штукатурке. Я представляла, что он археолог, пытающийся разгадать загадку обо мне, о том, как я жила, касаясь того, к чему прикасалась я. Когда он поднял разорванный холст и держал его перед собой, я ждала. Взгляда. Отвращения. Но я ждала напрасно, потому что все, что он сделал, это свернул его и прислонил к стене.
Я заметила, что он, пока убирал беспорядок, который я устроила, не выключил музыку. Он двигался в другом ритме, плавном, мощном — звук, который не жил вне его тела. Мне очень хотелось услышать то, что слышал он среди этого шума. Мне хотелось знать, живут ли у него в голове голоса и что они ему говорят.
Он пошел в ванную и вышел оттуда с полотенцем. Бросив его мне, он сказал:
— Прими душ. Я хочу отвезти тебя кое-куда.
Я прижала полотенце к груди и перекатилась на бок, слепо повинуясь его просьбе.
— Куда же?
— Увидишь, — сказал он спокойно, несмотря на то, что его голос был громким.
Я посмотрела на проигрыватель компакт-дисков, и увидела, что счетчик под ним дрожит из-за интенсивности басов. Сквозь музыку, я крикнула:
— У меня громкая музыка.
Он пожал плечами и поднял еще несколько кусков стула, который я уничтожила.
— Тебя это не беспокоит? — крикнула я снова, чувствуя приносящее удовлетворение горение своих голосовых связок, когда я растягивала их, чтобы перекричать музыку. Я хотела, чтобы это волновало его. Я хотела, чтобы он увидел, кто я есть, чтобы показать страх. Убежать.
Он сидел на полу с открытым и наполовину полным мусорным мешком, потом поднял на меня глаза.
— Я знаю, что ты слишком громкая, Мира.
Он обвел рукой вокруг себя, показывая на оставшийся беспорядок.