До победного дня

Прижавшись к Грише, Маша ощущала его руку, отчего становилось спокойнее на душе, все-таки оказаться в самом, пожалуй, страшном времени… Очередь стояла молча, переминаясь с ноги на ногу, мальчик контролировал карточки, понимая, что за драгоценность у него в кармане. Казалось, прошли даже не часы — годы, когда подошла и их очередь. Открывшаяся дверь показала не очень обычный прилавок, за которым обнаружилась закутанная в платок женщина, требовательно протянувшая руку. Увидев такие же серые квадратики, как и та бумага, что была в кармане, Гриша протянул продавщице требуемое. Женщина что-то вырезала из бумаги, вернув остаток, и тщательно взвесила небольшой кусочек черного выглядевшего не очень обычно хлеба, протянув его Грише. Все это она делала молча, ни о чем не спрашивая.

Спрятав в карман карточки и хлеб, контролируя его, Гриша, цепко держа за руку смотревшую круглыми глазами Машу, двинулся в обратный путь. Он и сам был удивлен, но понимал, что себя выдавать нельзя, ведь, кроме всего прочего, в Советском Союзе этого времени было энкаведе, про которое в их времени рассказывали всякие ужасы. А ну как, кто-то поймет, что карточки принадлежат не им?

Именно поэтому мальчик старался ничем не показать свое удивление, спокойно двигаясь к «их» дому. Идти предстояло долго, но отщипнувший кусочек хлеба от выданного кусочка, Гриша выдал его сразу же повеселевшей девочке. Однако, до дома они не дошли — не было никакого дома, лишь дымящиеся руины. Что теперь делать, мальчик не знал, в первый момент растерявшись. Стоило, однако, Маше всхлипнуть, и Гриша взял себя в руки. Повернув девочку к себе, он взглянул ей в глаза, твердо произнеся:

— Все будет хорошо!

— Я тебе верю, — ответила ему Машка. — Но что теперь?

— Теперь присядем, съедим чуть-чуть хлеба, — озвучил план мальчик. — И будем искать другой дом.

— Как скажешь, — согласно кивнула девочка.

Таких квартир, как первая, Маше и Грише больше не попадалось, но следующее место обитания они нашли довольно быстро. Брошенных квартир, зачастую «как есть», было достаточно. Не прошло и получаса, как они нашли очередной дом, в котором было все оставлено так, как будто хозяева готовы вернуться прямо сейчас, но, разумеется, никто не вернулся.

Потянулись дни, у них были карточки, значит, был и хлеб. Маша первое время находилась в перманентной истерике, но потом, конечно, начала привыкать. Человек ко всему привыкает… Вскоре выпал снег. Каждый день теперь начинался с того, что нужно было принести хлеба и воды, потому что водопровод почему-то перестал работать. Ну и кипяток нужно было уже приносить. Хорошо, хоть бидон для него был. Помыться уже было нечем, но этот факт обоих почему-то уже не беспокоил.

На улице стало холоднее, в очередях начались разные разговоры. От «город сдадут» до слухов о каннибалах. То, что город абсолютно точно не сдадут, Гриша знал, но вот, что касается второй новости, удивился. Таких подробностей о блокадном городе он не знал. Ну еще помогало Ленинградское радио. То злой, то уставший голос Ольги Берггольц заставлял жить и бороться. Жить, несмотря ни на что.

— Хотите конфетку, детки? — этот мужчина напугал обоих чуть ли не до мокрых штанов.

Он был действительно страшным, и теперь то, о чем говорили в очереди, просто прозвучало в ушах мальчика, с силой оттолкнувшего этого человека. Утащив за собой доверчиво потянувшуюся к сладости Машу, Гриша еще несколько часов не мог прийти в себя, пытаясь отдышаться.

— Гриша! Гриша! Зачем мы убежали, это же была конфета! — возмутилась девочка.

Она как будто потеряла часть своих знаний, оказавшись в настолько незнакомой обстановке. Да и голод… Привычный к недокормленности Гриша отдавал большую часть добытого хлеба девочке, но и этого не хватало — голод все чаще хватал живот, отдаваясь в нем тянущей болью. Маша была на что угодно уже согласна ради кусочка хлеба, но Гриша как-то находил в себе силы подбодрить ее.

— Это плохой человек. Может быть, конфета была с ядом, или же он хотел нас съесть… Или… — мальчик прошептал на ухо бледной Маше свою догадку, заставив этим девочку всхлипнуть. — Сама подумай, вокруг нет даже хлеба, а у него конфеты!

— Ты прав… Мы умрем? — как-то очень безнадежно спросила девочка. — Не хочу… Я знаю, что многие умерли, но…

— «Осталась одна Таня»[2], — процитировал Гриша.

— Не хочу умирать, не хочу, чтобы умер ты, — призналась Маша.

— Мы будем жить, — как мог уверенно ответил Гриша.

Он привык за это время обнимать Машу, которой оказались очень нужны эти объятья, это тепло. На улице выпал снег, и надо было ходить очень осторожно, потому что можно было упасть на льду, а подняться было непросто. Если бы не найденные в той, первой квартире детские вещи, пусть не совсем по размеру, но они были, то Маша и Гриша бы уже погибли, мальчик это очень хорошо понимал.

Человек ко всему привыкает, привыкли и они. Дозировать хлеб, держаться, чтобы не съесть его полностью — всю дневную норму за один раз. В новой квартире нашелся примус и немного, как Гриша в первый раз подумал, керосина. Быстро разобравшись с устройством, он варил кипяток. На помывку воды уже не было. Она-то была, но согреть ее было нечем. Чувство голода стало постоянным. Маша иногда вела себя, как пятилетняя — хныкала, просила хлебушка, но не смела притронуться к нему без разрешения Гриши, а вот мальчик… Откуда у него появились силы сдерживаться, укрывая девочку заботой, не мог понять и он сам. Просто мальчик знал — так правильно.

Маша вспоминала свою прежнюю жизнь, понимая теперь, что детдом — это было счастливой жизнью, ведь в ней не было этого тянущего чувства голода. Кушать и там хотелось, но вот именно такого не было. Боясь оставаться одной, девочка всегда ходила с Гришей — и за хлебом, и за водой. Оскальзываясь, она помогала мальчику, взявшему на себя заботу о ней, спасавшему ее каждый день и каждую ночь. От холода, от страха, от безнадежности. Каким-то чудом Гриша находил слова, убеждая ее жить дальше. А еще было Ленинградское радио.

«Скрипят полозья в городе, скрипят…

Как многих нам уже не досчитаться!

Но мы не плачем: правду говорят,

что слезы вымерзли у ленинградцев»[3]

Однажды Гриша услышал крики и визги. Используя то, чему его научила жизнь, он скользнул в какую-то толпу. Оказалось, что бомба попала в столовую, и теперь люди дрались друг с другом, пытаясь добраться до продуктов. Гриша каким-то чудом увидел этот белый комочек, вытащив его и умудрившись убежать. Комочек оказался кусочком сыра, который мальчик отдал Маше, даже не попробовав. «Ей нужнее», — решил Гриша.

День за днем мальчик менялся, сам не замечая этого. Смыслом его жизни теперь стала Маша, как и он — ее. Ведь больше у них никого не было, а вокруг дышало то самое время, которое потом назовут «смертным». Оно стонало сиренами воздушной тревоги, скрипело полозьями саночек, вскрикивало близкими взрывами. Это время смотрело со стен домов надписями «…при артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна…»

Но несмотря ни на что, голод подступал все ближе… Он хватал за горло, бил по животу, заставлял дрожать при виде хлеба и стискивать зубы, не давая сдаваться. Когда хлеба начали выдавать меньше, Гриша понял, что они обречены, но не сказал Маше об этом. Мальчик жил для нее, для того чтобы девочка дышала и не сдавалась. А вот Маша очень хотела бы опустить руки, но Гриша не давал. Ему самому не давало опустить руки не только существование Маши, но и голос Ленинградского радио. И метроном, звучавший между передачами.

— Будешь плакать — по попе дам, — твердо пообещал похудевший мальчик, хотя куда там было-то… Девочка поверила — даст. По попе не хотелось, поэтому Маша не стала плакать.

— Не буду, — попробовала улыбнуться девочка, но почему-то не смогла.

На обледенелых улицах встречалось все больше тел. Мужчины и женщины просто присаживались прямо в снег, чтобы не встать никогда. Но тут, когда силы, казалось, уже были готовы закончиться, у них появилась Надежда.