Песнь ветра

Пока пленник успокаивался, никто его не трогал. И тут он почувствовал, что кто-то гладит его по голове. Ведьма!!!

Дернув головой быстрее, чем можно увидеть глазом, Торгар лязгнул зубами, на волосок, не дотянувшись до руки мучительницы. Звонкий, заливистый хохот был ему ответом.

– Ну-ну-ну… успокойся, маленький. Уложите его, будьте добры… а то он опять себе что-нибудь сломает. Ох, Отец вездесущий, ну разве можно так смешить… Скоро еще царапаться начнет.

Торгара снова уложили подальше от хозяйки. Его била дрожь, на щеках чесалась сырость. Опять заболел бок.

– Ты хочешь знать, откуда я все это знаю? – донесся до него ненавистный голос. – Отец напел.

Через мгновение послышалась песнь ветра. Торгар замер не дыша, затем медленно разлепил глаза и уставился на ведьму. Она раскручивала на веревке такую же свистульку, что еще вчера была и у него. Даже с шеи не потрудилась снять. Торгар почувствовал, как к горлу подкатывает ком. Такие обереги воины хранили, как зеницу ока, и никогда не снимали, потому что песнь была той самой, из Священной рощи. Так пел Отец в тот день, когда воины приняли Торгара одним из равных, когда всей Орде он стал своим.

Покрутив оберег, ведьма снова убрала его за вырез платья.

– Кто ты? – просипел Торгар.

Самодовольная улыбка вмиг слетела с ее лица, скулы обозначились резче, в глазах полыхнуло пламя.

– Всему свой черед, милый, – с трудом проговорила она. – Всему свой черед. Сейчас речь о тебе, ты не возражаешь, если я продолжу?..

«Откуда она взялась? – думал Торгар, вися ночью на своих веревках. – Откуда?

Она знает, как живут дети Орды, чисто разговаривает – стало быть, сама жила в Орде. А жить она там могла только рабыней. И если предположить, что так оно и есть…

Ха. Откуда берутся рабыни? Их так же забирают девочками отовсюду, и чем моложе, тем лучше. А как приводят в Орду – начинают пользовать. Все, кому не лень, по сколь угодно раз. Даже у меня, ублюдка, нередко кто-то был. Есть рабыни хозяйские, а есть ничьи – то есть, бывшие чьи-то. С такими и вовсе обращаются хуже, чем с собаками. Они живут в Орде, растут в Орде, убивают одна другую из-за ломтя лепешки и продаются любому пастуху за тот же ломоть. Если, например, такая ничья вырастет, сбежит и получит власть над тем, у кого она когда-то вымаливала объедки… Отец небесный, ай, как я тому не позавидую.

Если она все знает про мое детство – гадать нечего. Это та самая сбежавшая рабыня, больше некому. Интересно, если я заведу речь про объедки – хватит ли у нее духу, чтоб тут же не перегрызть мне глотку? Если уже я полезу ковыряться у нее в памяти? Начну в подробностях рассказывать, как ее пользовали, сколько, куда, чем, в каком возрасте – удержится?

Да ни в жисть.

Ну уж, по крайней мере, у меня теперь есть, чем заткнуть ей рот».

Ночь снова казалась бесконечной. Мысли становились все менее кровожадными: чумазые тощие бродяжки с мольбой в глазах – зрелые, незрелые, с несформировавшейся грудью, беспалые, безухие, с вечными синяками, с рубцами от плетей, в затрепанных ошейниках, безумные, сломленные, ничьи – одна за другой стали проплывать перед глазами. Сколько их было? Ай, и не счесть. У кого достанет ума примечать каждый росток полыни, втоптанный в пыль?

Сегодняшние мысли совершенно не нравились Торгару, а сырости на щеках он уже и не замечал.

Ведьма была в бешенстве. В умопомрачительном, цветастом бешенстве. Сначала она распиналась перед ним, как и раньше, выковыривая одну унизительную подробность почище другой. Потом, видя, как Торгар и ухом не ведет, сорвалась на оскорбления, а там и на крик.

У Торгара на душе было полнейшее спокойствие и умиротворение. И, как он его ни скрывал, сочувствие – единственное, что могла увидеть ведьма в его глазах. Впрочем, какая она ведьма… Дитя неразумное. Так и не выросший ребенок, наказанный без вины. И неоднократно.

– Бедная ты моя, – вырвалось у него, когда ребенок уж вовсе разбушевался.

Он успел зажмуриться, но плевок в глаза не попал. Торгар отер щеку и укоризненно покачал головой.

– Мичман! – рявкнула женщина. – Мы уходим! Собирайся!

Она сорвалась со своего стула и скрылась в доме, где

висели осиротевшие пыточные веревки. Мичман перекинулся с Торгаром понимающим взглядом.

На пороге показалась хозяйка, в руке у нее ходуном ходила изувеченная сабля, как живая. Живая и обезумевшая – видимо, от стыда и унижений. Торгар вздохнул и улыбнулся. Все? Видимо, до коня – до поры загнанного в стойло – у нее дело не дойдет. А и правда – животина-то в чем виновата?

– Прости меня, – успел сказать он напоследок.

Через уйму времени ему удалось сесть. Поддерживая разваливающийся живот, Торгар наблюдал, как от берега отчаливает лодка. Он протянул к ней руку. Ему так много нужно было сказать хозяйке, что и жизни бы не хватило.

Арбалетный болт вошел ему под подбородок, как и бедолаге Решеку. Где-то, далеко в прибрежном тростнике, загудел ветер.

Кривая второго порядка

Прямая наклонная. Культурно-коммуникативная функция моей жизни изначально была задана неверно. Я вырос в простой семье, да и у друзей культура общения, как правило, походила на мою.

Как полагается, прошел все стадии взросления: семья, школа, двор, ПТУ, стройки, армия – в каждом новом жизненном периоде культура и язык носителей оказывались хуже, нежели в предыдущем. Я так же послушно катился по наклонной вместе с окружением согласно графику и не чуя беды: с волками жить – по волчьи выть. Общение проблем не вызывало, более того – памятуя о речах предыдущего периода, я снисходительно примечал «колидоры», «тубаретки» и «резетки» в речах собеседников. Это несколько возвышало меня в собственных глазах.

Однако, когда я пришел из армии – когнитивный диссонанс (еще неведомое понятие) проник в мою кровь. Гражданские девушки напрочь не приемлили армейский юморок, а заказчики почему-то становились все умнее и культурней. Усугублялся масштаб. Теперь общество кисло морщилось на мои «базарить», «чо», «предъявы» и «короче». Новая действительность накрыла с головой, необходимость общаться так, чтобы тебя понимали, выводила из себя. В собственных глазах я уже падал и пробовал, барахтаясь и задыхаясь, выкарабкаться на какой-нибудь устойчивый утес из привычного, сумбурного речепотока. Нисходящим тенденциям и прогрессиям я начал сопротивляться гораздо раньше, чем прочел о них в справочниках. Прямая неуклонно трансформировалась в гиперболу.

Что для нее явилось фокусом? Наверное, та командировка в Петрозаводск, когда один из наших работяг не расставался с томиком Волошина. Максимилиан Александрович когда-то высказал дельную мысль:

Для ремесла и духа – единый путь:

Ограничение себя.

Свое бескультурье я начал ограничивать неосознанно, подчиняясь лишь новой прослойке окружающих, пробующей поднять меня на мало-мальски приемлемый уровень. «В культуре основанием служит вершина», считал Ландау, который в кривых понимал куда больше меня. Про Ландау я тогда не знал, но чувствовал, что мир переворачивается.

Дослужившись до инженерной должности, я вынужден был общаться с клиентами напрямую. Клиенты не морщились – шарахались. И я понял: все. Пора наконец заняться образованием. Для начала. Судьба моя легкомысленным жаворонком спикировала к бренной асимптоте, едва не напоролась на торчащую из земли ржавую кованную решетку с табличкой «зона», встрепенулась, «поумнела вдруг» и рванула по параболе вверх – к свету.

«Путь в тысячу ли начинается с первого шага». Не обернется ли моя, вновь заданная, культурно-коммуникативная функция эллипсом или синусоидой – не знаю, но, судя по графику, кривая общения достигла-таки второго порядка и устремилась к высшему.

И да осилит дорогу идущий.