Сердца. Сказ 3

– Правда же?

Гектор ищет подтверждение; ему то важно, чувствую.

– Словно смотрю на самого Яна, а сам он никогда не покидал этот кабинет. Хозяин Монастыря возгордился бы таким сыном.

– Хозяин Монастыря, то есть отец, не признал меня при жизни, – сухо отвечает юноша.

– И тысячу раз об этом пожалел, – говорю я. – И жалеет, думаю, до сей поры: у него времени много, чтобы думать. А ты, Гектор, знай! Если со мной что-либо случится, Монастырь и все прилегающие к нему дела, люди и земли – всецело твои.

– Откуда такая щедрость?

Хитрый и насмешливый прищур берёт его лицо. Я узнаю повадки Яна: то пугает и радует одновременно. Ответ же был прост. Никогда не знаешь, что придёт завтра: следующий день или следующая жизнь.

– Вовсе не щедрость, – перечу отстранённо (сама же вязну в юношеском взгляде). – Дань уважения твоему отцу, покинувшему нас столь скоро, и возможность не дать хищным ртам – в лице иных божков – отобрать Монастырь и приобщить к их мерзким целям.

– Разве происходящее здесь – не есть Уже мерзко?

– О, вовсе нет! – спокойно парирую я. – Происходящее здесь – обыкновенные и особо непримечательные миру реалии; просто исполненные с большим лоском и представленные с большим блеском; всё это – обёртка банальщины, благодаря которой банальщина обретает вкус уникальности. Происходящее здесь – красота и искусство (не считая высушенных головёх на заборе). Происходящее здесь – порок и преследующая сладость от его вкушения; уродство оплетается изысканностью и подаётся на блюде с удовольствием. А уж на что способны представители Пантеона – не мне тебе рассказывать; их извращённые умы способы догадаться до чего-угодно и явить свету что-угодно; лучше не загадывать.

Юноша кивает, принимая сказанное, и вопрошает следом:

– А что мне мешает забрать Монастырь сейчас?

Плечи его легко расправляются, а стоящей за нами охраны каменеют. Я показываю жестом, что всё в порядке и, насмешливо взирая на Гектора, объявляю:

– Если попробуешь (то есть захочешь, но к реализации ни одного из пунктов прибегнуть не успеешь) отобрать Монастырь – дальше стола вот этого кабинета не двинешься. Насажу твою голову на пику и не подумаю, что питала какие-то определённые или неопределённые чувства к твоему отцу.

Мальчишка внимательно слушает.

– Попробуешь взбунтовать и двинуться напором, – продолжаю я. –Линчую всю твою горе-армию, ибо знай – людей у меня всегда будет больше. Поэтому будь добр не претендовать на Монастырь во время моего правления им, иначе же Монастырь останется без наследника.

– Все предельно ясно, – забавляется он на манер Мамочки и хлопает в ладоши. – Получается, – подводит юноша, – отец оставил это место вам?

– Выбор был невелик, да и времени на решение немного. В последние месяцы (до его ухода) мы вели дела вместе. Но, как оказалось, Монастырь не приемлет двух управленцев. Это тебе на будущее.

Лицо Гектора принимает самый удручённый вид: мысль подпирает мысль, а язык озвучить то не поворачивается. Я провоцирую мальчишку и выведываю утаенное им: Гектор, не выдерживая, вопрошает, что же погубило отца, если люди и приближённые к Богам нашёптывают, будто его убила взошедшая Богиня из нового света.

– Отчасти так и есть, – без эмоций отрываю я, а взгляд молодого напитывается воинственностью. – Но, знай, ни на чью жизнь я никогда не покушалась и намеренно не изводила. Мы изводили друг друга от глупости и нежелания признаться в собственных чувствах, но говорить теперь об этом поздно и не имеет никакого смысла.

– Выходит, Боги не бессмертны? – почти разочарованно вздыхает юноша. – А на службах учат иному…

– Бессмертны, бесспорно! – восклицаю я. – Наше бессмертие заключается в слагаемых легендах и сказах, что рассыпаются по городам после кончины.

– Но вы…вы умираете!

– Люди привыкли считать, что боги живут вечно, а мы привыкли одаривать их единой истиной: вечную жизнь можно оборвать насильственно. Никто из Богов не доживал до старых лет, ибо другие Боги изживали его из пантеона, скармливая себе подобным или обстоятельствам.

– То есть убивали. Но по сути вы смертны.

– О, Гектор! – и я устало качаю головой. – Я из той же плоти и крови, что ты. А души – и то меньше. Ты во много раз человечней меня, а уже это способно раззадорить любого бога.

И я засматриваюсь юношеским лицом: Гектор взял всё самое лучшее и красивое от родителей.

Мальчик замечает мою увлечённость и потому, покинув кресло, приближается. Охрана получает очередной наказ жестом: отставить и остаться на местах, я справлюсь. Гектор замирает подле и, поравнявшись взглядом, возносит мои руки до своего лица. Теперь он видит, как это важно для меня. Он понимает. И я прикасаюсь к разгорячённым юношеским щекам и подолгу смотрю в разноцветные глаза. Один от матери, другой от отца…

– До чего похожи… – неловко срывается с губ, а я приглаживаю лицо Яна-Ману.

Гектор с робостью принимает следующее объятие: прижимаю мальчишку к груди как однажды, приговаривая «птичка, ну что ты, птичка», ласкалась Мамочка, как Хозяин Монастыря заключал в лапищах и сковывал без выбора.

Мы могли исправить допущенные ошибки? Возможно. Для самого Яна всё останется неизменно, а вот заключённое в прибывшем юноше будущее – достойно нового (иного) пути. Гектор смельчает и отвечает на объятия. Мы не знакомы и продолжать знакомство не будем: нас связывает человек и любовь к нему – того для слёз и извинений достаточно. Я обхватываю лицо мальчишки и, направив взгляд на себя, велю прислушаться:

– Если со мной что-либо случится – взойди на Монастырские земли незамедлительно. Не давай коршунам и гиенам из пантеона овладеть этим местом, а позволишь – сиюсекундно отвоюй. Твой отец любил Монастырь больше, чем любую из женщин, больше, чем кровных детей и иное. Он возвёл эти стены, шагая по чужим головам, а потому не дай им пасть – грунт хорош: продолжай его дело.

Гектор спокойно соглашается, хотя взгляд его беспорядочно прыгает с моих глаз на щебечущие наваждения губы и обратно.

– Не верь никому и никого не подпускай: захотят дружбы и покровительства – держи на расстоянии. Имей при себе козырь, а не имея – делай вид обратного. Бей первым: на замах отвечай ударом.

– Я всё понял, Хозяйка Монастыря.

– Луна. Зови меня Луной.

– А вы не боитесь именем обратить на себя гнев богов и созвать смерть?

– Всё это я уже сделала, – смеюсь в ответ и отступаю, мы занимаем прежние места.

И я, словно бы состоявшейся только что беседы не было, спокойно вопрошаю:

– А чем ты занимаешься по жизни, Гектор?

– Чем придётся, – говорит мальчик. – Однако работа силой преобладает над работой умом.

Доливаю вина и усмехаюсь:

– Работа умом ещё где-то приветствуется?

Хитрый прищур выдаёт: работа в действительности бывает разной (а когда поручения разнятся есть грешно не уметь анализировать и прогнозировать). Крепкое тело выдаёт: работа не пренебрегает тяжестью, а оплата не пренебрегает съестным провиантом. О покрытых шрамами руками промолчу.

– Я бы могла оставить тебя при Монастыре, но в данный момент для тебя здесь поручений нет, – рассуждаю следом. – В связи с тем в твои обязанности (до передачи обязанностей управления Монастырём) входит беречь себя и не оступаться. Будь достоин имени отца.

– Разве же он был достойным? – щиплется Гектор и осушает бокал.

– Не всегда правым, но достойным. И всегда добивался своего.

Однажды не добился. Новой Богини. И то его – увы – сгубило; цикличность оказалась нарушена.

Я прижигаю щёку юнца поцелуем и, снабдив транспортом, отправляю по своим делам. Знакомство свершено, дело передано. Теперь у Монастыря есть достойный и законный наследник. На случай, если Бог Войны (или любой другой) отправит меня на плаху.

Бог

Находящееся в зените солнце заставляет набросить на голову капюшон. Средь песочных глыб наблюдаю кольцом собирающихся стервятников. Они кружат над тропой монастырских конвоев, отчего? Высылаю коня – кремового ахалтекинского – и мчу к измученному, поглощаемому зноем и песком силуэту. Спутанные волосы чистой платины стегают по чёрному платью. Босые ступни оставляют отпечатки в рисунке шин от некогда проехавших автомобилей. Солнце набирает всю свою мощь, чтобы прижечь непокрытую голову незнакомки. Зову.