Сердца. Сказ 3

– Вы?

– Я.

Хозяин Монастыря разливает напитки. Отмечаю его хромоту и одариваю складной тростью. На конце светлого дерева зияет вырезанная обезьянья голова.

– Мы благодарны.

– Вы?

Женщина усмехается и, склоняясь, выгибаясь подобно кошке, кладёт свою руку поверх моей.

– Я рассчитываю на искренность ваших слов и поступков, – мягко напевает Луна. – Ваше мнение для нас (меня) – авторитетно. Я верую каждой вашей речи и каждую речь принимаю за истину, а потому прошу откровения: зачем вы соврали мне в тот вечер?

– Разве же соврал?

Женщина нетерпеливо срывает свою руку и откидывается в кресле; то – действительно – ненужный жест, ибо заглядываться вырезом платья (на то расчёт) мне не прельстило, а тепло её саднил мой холод.

– Вы затеяли игру – давайте поиграем. Спрашивайте.

Удивительно, как легко она раскусывает мои намерения.

– Что я сказал вам в тот вечер? – вопрошаю следом.

– Что неприступные стены Монастыря таковыми больше не являются, – говорит Луна. – И что нам следует вернуться.

– Только если вам дороги находящиеся там послушницы, – исправляю я.

– Верно. И что некие два бунтаря из пантеона (один из них – наш общий друг) направили мирных к мятежу.

– Вроде того. И, прошу заметите, ни от одного своего слова я не отказываюсь и сейчас.

Тут вспыхивает Хозяин Монастыря. Он – словно бы по старой, многолетней привычке – ударяет острым носом трости о паркет и резво вползает в беседу, швыряясь недовольствами и ругательствами на старом наречии. Хозяйка Монастыря рукой смирит пыл буйного и вновь обращается ко мне:

– Я желаю выслушать вас.

– А я не желаю быть выслушанным.

– Я заслужила правду. От Бога Смерти и только.

Спрашиваю, чем же юная богиня могла заслужить возможность внимать истине не от третьих лиц.

– Я вам понравилась, – улыбается она. – Вы мной заинтересовались. Теперь же могу просить искренних ответов.

И я, более не укрываясь, признаюсь:

– Стены Монастыря в действительности боле не назвать неприступными. Нередко кроты перерывают мягкую почву, а кошки – больше не пугливые – поют им песни.

– Какие песни добрались до пантеона? – интересуется женщина.

– Также я предложил вам: вернуться или остаться; вернуться – если дороги находящиеся под крышей вашего детища послушницы. То правда. Случись с вами что на вечере – несчастные бы остались без хозяев, указаний и правды.

– Значит, – догадывается женщина, – без происшествий бы не обошлось. Некто затеял покушение на Хозяев?

– Письмо с доказательствами вины случаем попало в руки одного из моих вестников, что верой и правдой служит Жизни, выполняя поручения Смерти.

– Вы откроете имя предателей? – взвывает женщина.

Повествую, что оставить юную богиню без дара не могу; обстоятельства вынудили выстрогать для Хозяина Монастыря трость, а для Хозяйки Монастыря – пачку писем. Сколько же действительных ужасов провоцировали заключённые в них слова, сколько жизней разыгрывалось меж строк, сколько действий порождали перья и чернила.

Луна принимает подношение и (здесь её выдержки хватает) откладывает обличение тайны на потом. Понимаю жест и, покидая кресло, благодарю за приглашение, угощение и гостеприимство.

– Буду рада видеть вас снова, – заверяет юная богиня, провожая меня до ворот.

– Вы? – озорничаю, припоминая все наши обращения и речи До.

– Я. Я буду рада видеть вас.

Женщина

Ян опирается на трость и едва похрамывает ко мне. Гордое лицо сопровождает не менее гордую выправку плеч: замираем друг напротив друга.

– Это Ману, – разочаровано отторгает мужчина.

Взглядом нахожу вскрытые письма: те треугольными носами смотрят в потолок. Ругаюсь, ибо Хозяин Монастыря не должен был открывать их без меня. Противясь словам, другими словами Ян осыпает нашу общую знакомую: сквернословит на старом наречии и половину слов – право, такое возможно? – я не понимаю.

– Прошу, успокойся, – говорю сдержанно и рукой приглаживаю его плечо – плечо в ответ отбрасывает мой жест.

– Предательница! – заключает Ян.

– А, может, нет?

– Переписка доказывает обратное.

Обращаюсь к письмам и пробегаюсь по ним несколько раз.

– Переписка доказывает, что Ману вынудили поделиться сведениями о нас, не более. Никаких призывов с её стороны не наблюдаю. Никаких просьб и предложений.

– Не оправдывай.

– Ты не знаешь, в каких условиях она сейчас пребывает. Что ей приходится делать, – рассуждаю я. – Она оказалась вне Монастыря, где получала кров и работу не один десяток лет, где провела большую часть жизни. Что ей делать на непротоптанной почве?

– Это не оправдывает предательства.

– Даже если от того зависела её жизнь?

– Даже, – резко кидает Ян и пригревает край стола; трость встаёт подле.

– Вы, Хозяин Монастыря и Мамочка, предатели в равной степени, – едко замечаю я. – Иногда смолчать равно высказать многое. Однажды ты недоговорил, – припоминаю и наблюдаю раздосадованное лицо, – однажды она сказала слишком много. Вы в расчёте.

Хозяин Монастыря успокаивается: расправляет плечи и перестаёт скалится, пытается взять меня под руку, но получает схожее со своим отторжение.

– Кажется, – предполагает Ян, – одна бы ты поступила верно в обеих ситуациях.

Пытаюсь ухватить в том злой укол, однако подтверждений не нахожу.

– Но не факт, что уцелела бы, – задорно хмыкаю я и вызволяю из кармана портсигар.

Не себе. Мужчина прикусывает сигарету и расслабляется ещё больше, дурманящее облако оседает на моих плечах. Развивая мысль, делюсь, что не знаю, на какие бы поступки и жертвы пошла сама, окажись в черте Полиса. Ян, подхватывая мысль, говорит, что я бы никогда не оказалось в схожей ситуации: мой ум не позволит покинуть Монастырь – перспективный и ныне, и в будущем.

Обращаемся к письмам вновь. Там Ману расписывает дела и приблизительное время их исполнения в монастырских стенах, там Ману пересказывает наш внерабочий досуг, там Ману предполагает наши отношения и возможное их развитие. Отвечает ей Бог Мира; видела его лишь раз (на Шоу, организованным ещё Мамочкой, и в красном платье) и, думаю, с того момента ничего не изменилось: изрешечённый шрамами старец контрастом выступал с молодым и нетронутым Богом Войны.

– Ну что же, – заключает Хозяин Монастыря, – если Бог Мира пожелал этот мир нарушить, мы избавим от мира его самого. Мне поручить это дело тебе?

Мужчина резво отстраняет письмо и, поймав растерянный взгляд, поясняет:

– Я бы отправил Мамочку, будь она здесь. Мамочка любила выполнять грязную работу во имя чистоты Монастыря. Что же касается тебя, Луна…неужели жажда крови прошла? У молодых богов то естественно: сначала они вязнут во власти и способности отнимать жизни по прихоти, а затем боязливо тоскуют по спокойным временам.

– Не соглашусь только из-за твоего тона, – издеваюсь в ответ. – И из-за твоей насмешливой манеры.

– Только?

– У тебя есть головорезы, – плююсь я и вместе с тем толкаю подносимую к лицу сигарету.

Не хочу. Ни того, ни того.

– Боюсь, даже замотивировать не смогу. Деньгами тебя вряд ли удивишь, влиянием пока ты обласкана за счёт Бога Удовольствий и Монастыря, информацией тебя одаривает твой «покровитель», а обещаниям моим ты не веришь.

– Если найдёшь, чем заплатить – я соглашусь. А до того времени – пытавшийся убить нас Бог Мира пускай же рассекает по землям и повторяет свои причуды.

– Что мешает мне отправить названных тобой головорезов сейчас?

– Интерес. Ты заинтересован в поисках моей уязвимости.

– Твоя правда.

А я незатейливо выведываю у Хозяина Монастыря, что бы он сделал и сказал, увидев Ману перед собой.

– Спросил, спит ли она с этим стариком, – выпускает вместе с дымкой Ян. – А затем, независимо от ответа, отправил бы убить его.

– Без права на выбор?

– Либо себя, либо его. Умница Мамочка выберет чужую жизнь, уж точно. Эта кошка, потеряв всякий вкус к жизни, умеет за неё хвататься.