Каникулы с дядюшкой Рафаэлем

— Как много!

— И по-моему, тоже много. Сто двадцать коров, да ещё тёлок около семидесяти.

— Как много! — повторил я.

— Я ещё бычков не помянул.

— А сколько же бычков вы пасёте? — спросил я, желая показать, что я и взаправду работой его заинтересовался.

— Это уж дело моё. Я потому и спросил, не хочешь ли ты подработать.

— Заработать-то я бы хотел…

— Гм… А тебе коров пасти не хочется?

— Коров? Гм… — тоже в свою очередь хмыкнул я. — Вы их один пасёте?

— Здесь вон, на Гре́фтах, пасу. Ежели знать хочешь, тут получше всякого курорта будет. Заманивать тебя я не хочу. Мать твою я уже спрашивал, а она сказала, чтоб я с тобой потолковал.

— Мама? Когда же вы с ней говорили?

— Раз я что говорю, значит, так оно и есть. Здесь я пасу. Мне какого-нибудь помощника всё обещают дать, да что-то никого не пришлют. Стар я стал, и нет у меня в ногах прежней прыти. Я кричу, а корова не стоит. Я еле-еле встану, а угнаться мне за ней уж не под силу.

— Я у председателя спрошу.

— Чего ж тут спрашивать? Помощника мне давно обещают и всё никак не пришлют.

— А у вас корнет при себе есть? — спросил я ещё.

— Понятно, есть. Разве здесь, в лесу, без корнета обойдёшься?

Я снова хмыкнул.

— Когда придёшь-то?

— Как скажете, так и приду.

— Завтра с утра? Идёт?

Я кивнул.

КАНИКУЛЫ С ДЯДЮШКОЙ РАФАЭЛЕМ

Вот так я и ушёл из деревни. Вещей взял с собой совсем мало. Из одежды кое-что да две-три книжки. Вернее, две книжки и тетрадь. В неё я записываю всё, что о духовом оркестре узнаю́. Грушковецкий духовой оркестр ещё в то время возник, когда дядюшка Томашович был чуть постарше меня. Тогда пастухом деревенским был дядюшка Загрушка. Перед каждым домом щёлкал он кнутом, на верхнем и на нижнем конце улицы в корнет трубил. Корнет купил он у Гала́мбоша за семьдесят пять крон. А Галамбош этот краловский пастух был, то есть родом из Кра́ловой. По словам дядюшки Рафаэля, Галамбош продал Загрушке корнет и научил его играть гамму. Остальному дядюшка Загрушка сам научился. Правда, кое-что он узнал, пока был в солдатах, но всё равно и так о дядюшке Загрушке можно сказать, что у него выдающийся талант. А потом стал в деревню ходить покойный Сла́нинка. Родом он из Выпытальца и много лет был военным капельмейстером. Вот этот Сланинка вместе с дядюшкой Загрушкой и основал грушковецкий духовой оркестр.

— У грушковецкого духового оркестра своя традиция есть, — говорил дядюшка Томашович.

— Традиция?

— Да.

— Какая традиция? — спросил я.

— Славная традиция.

— А что такое традиция?

— Традиция создаётся, когда что-нибудь, возникнув, долго существует и живёт.

— Духовой оркестр наш существует, а традиция в том, что он до сих пор жив и всё ещё людям дорог.

— И дядюшка Загрушка тоже традиция?

— И он.

— И дядюшка Сланинка?

— Да.

— Но дядюшка Сланинка уже умер.

— Всё равно. И ты традиция.

— И я?

— И ты…

Я всё это записал. И много ещё чего другого занёс в тетрадку. Постепенно я всю её испишу. На первой странице я написал: «Каникулы с дядюшкой Рафаэлем». Пониже в скобках поставил: «Мои заметки». И дальше всё, что дядюшка Томашович мне рассказывал, и то, о чём мы с ним говорили.

— Дядя Рафаэль!

— Что?

— Какая это птица?

— Воробей.

— Это не воробей.

— Нет, воробей.

— Как ты узнал?

— Он щебечет.

— Воробьи не щебечут.

— Нет, щебечут.

— А олень?

— Олень трубит.

— А сойка?

— Сойка стрекочет.

— Кре-кре?

— Да, так.

— Или повыше чуть-чуть. — Я попытался передразнить сойку.

— Ещё выше.

— У меня низкий голос.

— Попробуй петь низким.

— Но тогда это не будет сойка.

— Не будет.

— Кто же будет?

— Ты.

И мы оба засмеялись.

СКАЗКА О ЗАКОЛДОВАННОМ

— Если сейчас кому-нибудь сказать, что когда-то я был браконьером, всякий возмутится, — принялся однажды рассказывать мне дядюшка Томашович. — В те-то времена любой порядочный человек браконьером был. Те, кто послабодушней, дома отсиживались, перья щипали или фасоль перебирали, если была она у них. Да и фасоли-то, милый мой, не всегда хватало. Вот однажды оделся я потеплее, карабин под куртку сунул, и чуть смеркаться стало, из дома улетучился.

— Вы, значит, вроде как волшебник были?

— Вот об этом-то я и собираюсь тебе рассказать.

— О волшебниках?

— Пожалуй, не совсем так. Словом, ты лучше послушай! Взял я тогда карабин: поищу, думаю, какого-нибудь зайчишку. Добежал я, значит, до Ку́хлы, где Не́спал капусту сажал. Никакой капусты, понятно, там не было, разве что кочерыжки остались, да и те гнилые, мёрзлые. Я там расставил силки. И решил я посмотреть, а то вдруг придёт ещё кто-нибудь да заберёт добычу, и с силками вместе. Прошёл я по силкам, все до единого обошёл — нигде ничего. Обозлился я: домой-то с пустыми руками воротиться неохота. «Перейду-ка вон там через ручей, может, и подкараулю кой-кого». Вечер был ясный. А ты и сам хорошо знаешь, что в ясный зимний вечер мороз сильнее. Поднял я воротник, разок-другой шмыгнул носом, пока до ручья дошёл. Подумал ещё: раз такая стужа, ручей-то, поди, замёрз и перебраться на другой берег ничего не стоит. Холодно-то холодно, а лёд-то обманчив оказался. Ступил на лёд, а он как затрещит! Я обеими ногами и ухнул в воду, полны башмаки воды набрал. Тьфу ты пропасть! Только этого мне недоставало! Бранился я, чертыхался, а домой без зайчишки вернуться не хочется. Чтобы не замёрзнуть, надо ходить. А если ходить, так зайцам и на меня и на капусту наплевать будет. Стал я на самую толстую ольху и жду. Стою полчаса, час, два часа будто прикованный, а зайцами и не пахнет. И мышь не прошмыгнула, в снегу не завозилась. Наконец появился какой-то заяц, первую попавшуюся ему на пути кочерыжку принялся грызть, да от меня далеко уж очень. Высунулся я из-за дерева, а заяц стрекача дал, только его я и видел. А больше ни единого зайчишки нет как нет. Что такое? Уж не высылали ли зайцы вперёд разведчика, а он меня заметил и остальных предупредил. Так и до самого утра проторчать тут можно! Нет, не выйдет! Зайцы — звери глупые, их сто раз спугни, а они, если голодны, всё равно к капусте вернутся. Тут, видно, неладно что-то. Погожу, думаю, ещё минутку и, если не появится никто, пойду домой да под перину забьюсь, а завтра на воро́н поохочусь или на куропаток. Ещё полчаса минуло — и хотя бы тебе один заяц! Выругался я и решил — домой надо идти! Только хотел шаг сделать — что за чёрт! — нога-то к земле пристала и ни с места. Что за чудо такое, думаю? Попробовал другую ногу переставить, и её тоже от земли никак не оторвать. Я так и обомлел. Заколдован я, что ли, на самом деле? Чего-чего только не наслушался я об околдованных людях, но никогда мне в это по-настоящему не верилось. Так в чём же дело? Как всё это надо понимать? Непременно я заколдован, как тот парень из Штефановой…

— В Штефановой околдованный человек был? — перебил я дядюшку Рафаэля.

Оставил ботинки как есть и сломя голову домой помчался.

— Если бы только в Штефановой! И в Га́льмеши, и в Бо́ровой. Хуже всего было с этим парнем в Штефановой. Ведь он ни высморкаться, ни рукой двинуть не мог. А я хоть сразу вытащил тряпочку, которая мне вместо носового платка служила. Ну вот! Хоть в этом-то мне повезло! Высморкаться и руками шевелить могу, хоть и держит меня на месте какая-то сила, не отпускает никак, и ботинки словно к земле гвоздями прибиты. И вдруг на грушковецкой колокольне полночь бьёт! Плохо моё дело! Надо поскорее с этого места убираться. Убираться! А как? Пробую нагнуться. В пояснице хрустнуло, а в общем, играючи, я нагнулся, и тут меня осенило: разуться я надумал. Расшнуровал ботинок — и ногу вон! То же и с другой ногой проделал. Оставил ботинки как есть и сломя голову домой помчался. Вбежал в дверь, когда и в Краловой бить часы начали. «Слава тебе, тетереву, — подумал я, — что грушковецкие часы ушли вперёд на целых пятнадцать минут».