Дети Ченковой

Такой разговор кое-чего стоит. Мы еще поболтали немного и распрощались.

ДЯДЮШКА ТАУБЕРТ

По улице вышагивает дядюшка Та́уберт. На спине у него барабан, в руках палочки барабанные. Дядюшка Тауберт малюсенький, меньше меня, а барабанище во какой!

Играли однажды грушковецкие музыканты в Верхних Орешанах. И, говорят, лопнул вдруг ремень, барабан-то покатился, а дядюшка Тауберт за ним побежал с горки. Почти догнал он свой инструмент, а как его остановить, не знает. Бежал, бежал дядюшка, барабан даже успел обогнать и вдруг — бац! — растянулся на дороге. Барабан перекатился через него и в канаву упал. До сих пор дядюшке Тауберту это припоминают.

— Дядя Тауберт, вы куда? — закричал я ему.

— Куда же мне как не на репетицию? — ответил он.

— На репетицию? На какую?

— Нашего оркестра.

Засмеялся он и дальше зашагал. Я за ним.

— Дядя Тауберт, а мне можно с вами?

— Со мной? А тебе что там делать?

— Я трубить стану, — отвечаю я.

— Тру-у-бить? Много таких найдется! Купи трубу и труби на здоровье.

— Дядя Тауберт, так ведь я учусь уже…

— Это хорошо, что ты учишься. Учись, пока молод! В мои-то годы поздно будет учиться.

— Дядя Тауберт, так ведь я уже две недели учусь. Вы не знаете? У меня геликон!

— Гелико-он? А ты, малыш, понимаешь, что такое геликон? Такую большую трубу тебе и не поднять.

— А я поднимаю!

— Да унести не можешь.

— Он у меня дома. Это Рудо Кемёнеша геликон.

— Помолчи-ка! Где же ты его украл? — Старик даже остановился.

— Да мне сам дядя Загрушка дал.

— Загрушка? Он тебе на время дал. Геликон-то общественный. Посмотрим! Так, значит, у тебя геликон Рудо? Хе-хе! И ты уже кое-что играешь?

— Гамму.

— Это хорошо, что ты гамму можешь сыграть. Хе-хе-хе! Но хватит ли у тебя силенок?

— Я играю гамму снизу вверх и сверху вниз.

— Ишь ты! Далеко уже пошел. А какую? Какую гамму ты сыграешь?

— Си бемоль мажор!

— Си бемоль мажор? А до мажор еще не сыграешь?

— Нет. Но ми бемоль мажор тоже сыграю.

— Две гаммы? Ну, тогда беги домой, и мы можем пойти вместе. Беги домой, я тебя подожду.

РЕПЕТИЦИЯ

Репетицию нашего оркестра всегда устраивают в пожарке. Помещение невелико и вдобавок еще всяким хламом завалено. На стенах пожарные рукава, запасные брандспойты, а у дверей сигнальные трубы. На самой середке длинный стол поставлен, и на него музыканты кладут ноты. Табуреток нет. Но это даже удобнее. С табуретками-то в пожарку не все музыканты влезут. Неподалеку от двери маленькое окошечко с решеткой. Ребятишки, живущие поблизости, музыку как заслышат, прибегают и лезут к окошечку, заглядывают внутрь. Дядюшка Томашович или дядюшка Загрушка то и дело выскакивают наружу и шугают ребятишек шапкой. А те всякий раз врассыпную. Но стоит дядюшке Томашовичу уйти, как они снова к окошку лезут. Дядюшка Томашович становится возле вторых голосов и давай в нотах рыться. Вы не знаете, что такое вторые голоса? Второй голос — это музыкант, который вторит. На нотах написано: «Труба S», но старые музыканты называют инструмент не «труба S», а «втора». Об этом я узнал на первой же репетиции. Дядюшка Тауберт познакомил меня со всеми музыкальными инструментами, только одного не сумел объяснить: какая разница между бас-корнетом и эуфониумом. Это такие две довольно большие трубы, только эуфониум чуть побольше. Непосвященный человек это едва ли даже заметит. Бас-корнет называют еще тенором.

— Какая же между ними разница? — спросил я у дядюшки Тауберта.

— Никакой, — ответил он.

— Тогда почему же они не называются одинаково?

— Почему? Слишком много с меня спрашиваешь. Я не композитор, музыке нигде не обучался и ровно столько же знаю, что и прочие. — И он показал на остальных музыкантов.

— Бас-корнет играет мелодию, а эуфониум — терцию, — вмешался в наш разговор дядюшка Рачко, отец Марьены Рачковой.

— Корнет играет мелодию еще больше, на то он и корнет, — добавил еще дядюшка Томашович.

— Именно поэтому, — сказал дядюшка Рачко.

— А терция что такое? — спросил я у дядюшки Томашовича.

— Терция — это и есть втора, — ответил тот.

— Плохо ты ему объяснил, — хотел его поправить дядюшка Тауберт.

— Объяснил, как умел. Не умеем мы никто все подробно объяснить, с нами ведь никто теорией никогда не занимался. Пришел однажды покойный Сланинка из Выпытальца и сказал ребятам: «Эта нота половинная, и ее играют на две доли. Поняли, ребята?» — «Понимаем, не такие уж дураки». — «Ребята, сыграйте вот это!» Вот мы и начали играть.

— Больно ты скорый! — перебил его дядюшка Алексин, кларнетист.

— Я только хотел сказать, что в ту пору времени не было теориями заниматься, — возразил дядюшка Томашович.

— Хочешь не хочешь, а играть надо. А этим поросятам учиться неохота, — сказал дядюшка Рачко, показав на меня.

— А мне как раз и хочется! — перебил я.

— Сегодня хочется, а через две недели, глядишь, и расхотелось.

— Нет, не расхочется!

— Посмотрим, — сказал дядюшка Томашович и покачал головой. — Ты, значит, учишься на геликоне Рудо? — спросил он еще.

— Да, на геликоне Рудо, — ответил за меня дядюшка Тауберт.

— Учись же смотри! — сказал дядюшка Томашович. — У меня книжечка специальная есть. На время, если захочешь, дам тебе.

— Хороший геликон, — повторил дядюшка Алексин.

— Внимание, ребята! — скомандовал дядюшка Загрушка и строго поглядел на музыкантов.

Все стихло, и тогда подал голос самый старый музыкант — дядюшка Яно Сли́нтак.

— Грянем? — спросил он.

— Грянем, — ответил дядюшка Загрушка.

— Что же мы сыграем? — спросили вторые голоса.

— Давайте сыграем «Возле Орешан…».

Музыканты приготовились.

— А ты пока не играй, только вид делай, что играешь, — шепотом посоветовал мне дядюшка Тауберт.

Я кивнул.

— Винцо, ты только ногой отбивай, привыкай такт держать, — сказал мне и дядюшка Загрушка.

Так я и сделал.

ВИНЦЕНТОВ ДЕНЬ

Я уже говорил, что в нашей деревне много Винцентов. Столько ни в одной деревне не сыщется. Только на одной нашей улице почти в каждом доме свой Винцент: Винцо Яворка, Винцо Белуш, Винцо Грзнарик, Винцо Дрнай, дядюшка Винцо Овечка, Винцо Фьяла. Я всех могу назвать. На винцентов день у лесорубов праздник. Они сидят в трактире, обсуждают, у кого какая пила, какой топор, какой клин.

— Лучше всех пила у дядюшки Винцо Штебела, — говорит Винцо Белуш.

— Нет! — возражает дядюшка Овечка. — Самая лучшая пила у Оливера Дубана.

— А у Грзнарика? — вмешивается Дрнай.

— Хоть у Грзнарика и хороша, а у дядюшки Оливера и дядюшки Алексина все-таки лучше, — утверждает дядюшка Овечка.

— Какой это Алексин? — спрашивает Штебел.

— Он у луга живет, — отвечает Овечка.

— У него, значит? У меня тоже недурна, — говорит Грзнарик.

— Твоя пила и Алексина — это все равно что деревня Грушковец и город Ко́шице, — говорит дядюшка Овечка.

— Что-о?

— Да. Не веришь — у Белуша спроси.

— У дядюшки Алексина и киянка[15] хороша, — говорит Винцо Белуш.

— О киянке и говорить нечего, — возражает Винцо Дрнай.

— Вы сказали: Грушковец и Кошице. Разве это унижает Грушковец? — спрашивает Винцо Штебел.

— Кто сказал, что унижает? Мы о пиле и киянке говорим.

— Грушковец городом собираются сделать, — сообщает Винцо Штебел.

— Грушковец? А что можно из Грушковца сделать? Пока что у нас только парк и есть. Из-за этого? Так, по-моему, из Грушковца никогда города не будет, — возражает дядюшка Лукач.

— Лет этак через сто будет, — говорит Винцо Штебел. — Как вы думаете, почему дорогу нам починили?

— Винцо, ты просто глуп, — обрывает его дядюшка Лукач. — Дорогу нам потому отремонтировали, что нужна нам она.

15

Кия́нка — столярный инструмент в виде деревянного молотка. У лесорубов служит для забивания клиньев.