Дети Ченковой

— А дядюшка Алексин мог? Отлично на чердаке он упражнялся! Чтоб не мешать никому, он кларнет засовывал в сапог и перебирал пальцами в сапоге. Чему ты смеешься? Или музыка — только забава для тебя? Сыграй мне «си бемоль», — строго приказал он.

— Какое еще «си бемоль»? — спросил я.

— Сначала сыграй нижнее. Потом можешь сыграть верхнее.

— Верхнее?

— Сначала сыграй нижнее!

— Я еще не умею играть.

Дядюшка Загрушка посмотрел на меня, и я покраснел.

— Играй! — приказал он еще раз.

Я дунул в трубу, но едва только раздался звук, дядюшка Загрушка рассердился:

— Что это такое? Насмешки строишь? Я постарше тебя. Если нужно, я в два счета с таким щенком разделаюсь. Твой папочка в твои годы каждый день что-то в дом приносил. А ты что делаешь? Придешь из школы, берешь санки и тут же мчишься в Агачину!

— Я не хожу в Агачину.

— Молчи, а то подзатыльник дам! Дома тебя не бьют, в школе не бьют, растешь — заботы никакой не знаешь! Придется с твоим отцом поговорить. Не может ли он каждый день щелчком-другим тебя угостить? Да будь у меня такой мальчишка, я бы каждый день его драл. Так через годок-другой из него виртуоз получился бы. Ты знаешь, что такое виртуоз?

— Нет, не знаю.

— Зачем же ты в школу ходишь? В школу ходишь, а ничего не знаешь. Кто тебя учит? Учитель?

— Нет, учительница.

— И с ней я поговорю, пусть возьмет тебя в руки. Мне показалось, ты парень во! И вдруг на́ тебе! Думаешь, трубу взял — и шагом марш? Таких растреп в деревне я миллион найду. Но таких мне и даром не надо. Такого растрепу я за шиворот возьму и вон вышвырну. Гляди, как ты стоишь! — Он дернул меня за плечи, словно хотел выпрямить. — Видал ты, чтобы какой-нибудь музыкант так стоял? Может, и видел, а я еще раз говорю, что это был никакой не музыкант. А тоже какой-нибудь растяпа. — Дядюшка Загрушка помолчал, потом сказал уже спокойнее: — Важно, как ты держишь трубу, как выглядишь, понял? Выглядишь чуточку чудно́, и люди на тебя уже пальцем показывают: смотрите, мол, какой смешной парень на геликоне играет. Глядите, глядите, у этого парня глаза словно яблоки!

Я улыбнулся.

— А это все важные вещи, — продолжал Загрушка. — Один музыкант глаза таращит, другой щеки надувает. Зачем щеки надувать? Кто-нибудь возьмет да и ткнет в них булавкой. — Теперь засмеялся и он. — Считать умеешь?

— Считать?

— Считать не научишься, никакого проку из тебя не получится. У нас, например, есть целая нота. — Он взял со стола бумагу, из кармана достал карандаш и нарисовал неуклюжий кружочек. — Какая это нота?

— Целая.

— А как ты считать будешь?

— Раз.

— Как бы не так! Какая целая нота?

— Целая.

— Заладил: «Целая, целая»! Это я тебе сказал, что целая, но сколько времени будем мы считать целую ноту?

Я пожал плечами.

— Сколько у тебя по арифметике?

— Тройка.

— Я поставил бы тебе единицу. Если мы возьмем яблоко и разрежем его на четыре части, сколько будет четвертинок?

— Четыре.

— Вот видишь. Я тебе сам все уже заранее сказал. Сколько нужно отсчитать, чтобы сыграть целую ноту?

— Четыре.

— Дуй в трубу и считай!

— Так ведь не получится ничего.

— Кто тебе сказал?

— Как я могу дуть и считать?

— Так же, как и другие.

— Вместе считать и дуть?

— Считать на четыре.

— Но ведь и вправду так сделать нельзя.

— «Нельзя, нельзя»! Если ты этому не научишься, никогда в жизни музыкантом не станешь. Я не говорю, что это легко. Будь музыка легким делом, каждый дурак на трубе бы играл. Тут-то и зарыта собака. Музыкант должен знать ноты, должен уметь обращаться с инструментом и, кроме всего прочего, уметь считать. Гляди на меня. — Дядюшка Загрушка выпрямился, закрыл глаза и некоторое время не шелохнулся. — Ты что-нибудь заметил?

— Заметил.

— Что ты заметил?

— Вы закрыли глаза.

— Балда! Я спрашиваю: заметно ли было, что я считал?

— Нет, не заметно.

— Теперь понимаешь? Вот чему ты должен научиться. Ты считаешь, но никто этого не замечает. Попробуй-ка!

Я закрыл глаза и сосчитал до четырех.

— Считал?

— Да, считал.

— До скольких ты считал?

— До четырех.

— Я вижу, из тебя выйдет толк. Теперь ты можешь при счете отбивать такт ногой. Вот так.

Он закрыл глаза, выставил правую ногу и начал медленно поднимать и опускать носок.

— Понял?

— Понял.

— В школах будто бы такт отбивать запрещают, но ты можешь отбивать сколько тебе угодно. Пойдем дальше. Извлеки из трубы длинный звук и при этом считай до четырех. Действуй!

Я приложил к губам мундштук и сыграл длинный звук.

— Ты сейчас считал?

— Да, считал.

— Какая же это была нота?

— Целая.

— Почему же это была целая нота?

— Потому что я считал до четырех.

— Я вижу, ты понимать начинаешь. Сколько долей в половине ноты?

— Две.

— Очень-очень хорошо! Сумел бы ты ее сыграть?

Я приложил мундштук к губам и сыграл половину ноты.

— Если будешь так успевать, очень меня порадуешь. Я отцу не пожалуюсь и про учительницу думать не стану. Какие у тебя были отметки?

— В прошлом году?

— В табеле.

— Две двойки!

— По каким предметам?

— По словацкому языку и по русскому.

— Глуповат ты еще… Половинные ноты мы считаем так: раз-два, три-четыре, раз-два, три-четыре… — После каждых двух слов он взмахивал рукой, как будто что-то отрубить хотел. — Раз-два — взмах, три-четыре — новый взмах руки.

При четвертных нотах он взмахивал каждый раз: раз, два, три, четыре…

При нотах в одну восьмую долю он сунул руки в карманы и только покачивал головой: ра-аз, два-а, три-и, четы-ре…

При нотах в шестнадцатую долю он покачивал головой быстрее: ра-а-аз, два-а-а-а, три-и-и-и, четы-ре-е.

Исписал нотами целый лист, сунул мне в карман и велел прийти через неделю.

У ЛАЦО ГЕЛЬДТА

Я говорил уже, что Лацо Гельдт живет в новом доме. Дом-то новый, а дорога к нему страсть какая плохая, вся в ухабах. Еще счастье, что шоссе близко.

Я остановился у железной калитки и нажал красную пуговку. Не потому, что калитка заперта была. Мне просто попробовать электрический звонок захотелось. Таких звонков в городе-то у вас сколько угодно, а в Грушковце всего три или четыре отыщется. И этот звонок поставил сам Лацо. «Вот пустяки какие!» — скажет иной. А отчего же в других домах таких звонков нет? Будь Лацо постарше, его непременно бы мастером на все руки называли. Я нашел его в самый разгар работы. Он паял какие-то проволочки для радио. Как увидал меня, свою работу отложил в сторону и вокруг меня начал крутиться. Ну понятное дело, геликон был ему интересен, а вовсе не я.

— Откуда он у тебя? — спросил Лацо и поглядел широко открытыми глазами на трубу.

— Ведь я же неделю назад тебе о нем говорил.

— А это взаправду? — недоверчиво спросил он.

— Что — взаправду?

— Взаправду тебе на время дали?

— Сам видишь. Вот я и пришел тебе показать.

— И ты уже что-нибудь сыграть можешь?

Я, конечно, тут же поднес мундштук к губам и гамму сыграл.

— Что это?

— Гамма.

— И песенку сумеешь?

— Еще не научился.

— А когда ты песенки играть станешь?

— И песенкам научусь, — пообещал я.

Я дал геликон Лацо и, как обращаться с ним, показал. Лацо был парень самонадеянный.

Я немного позанимался с ним, потом его радио меня заинтересовало.

— Радио-то у тебя будет самое настоящее? — спросил я.

— Самое настоящее.

— И играть станет?

— Какое же это радио, если не играет?

— А ты его сам сделаешь?

— Сам. Ну и брат старший поможет, — добавил Лацо, помолчав.

— Когда же готово оно будет?

— Когда все детали куплю.

— Разве их у тебя нет?

— Нет.

— А когда будут?

— Когда я денег на них накоплю.

— Вот здорово! — воодушевился я.