Страница 24 из 95
Глава 9. Поговорим по-родственному
— Поднимайся, не позорь ни себя, ни нас!
Толчок в спину был незаметен со стороны, но весьма чувствителен. И еще более — унизителен. Митя попытался оглядеться, но обзор с двух сторон перекрыли внушительные фигуры в мундирах, так что ему ничего не оставалось кроме как забраться в вагон.
— Ступайте в конец вагона! — властно скомандовал холодный голос, и его снова подтолкнули в спину. Он пошел вперед, слыша за спиной тяжелые шаги, неумолимые, как судьба. Вагон полностью походил на тот «микс», в котором они с отцом приехали сюда. «И ведь полугода еще не прошло!» — тоскливо подумал Митя, пытаясь приподнять шляпу перед смутно знакомым помещичьим семейством с гувернанткой и стайкой детей.
В ту же секунду его схватили сзади, больно впиваясь пальцами в предплечье.
— Не стоит так нервничать! — не оборачиваясь, бросил Митя, застыв с рукой, поднятой к шляпе.
Гувернантка и горничная, вдвоем подвязывающие занавес, что должен был отделить помещичье семейство от остального вагона, отчаянно заторопились, и наскоро затянув последние узлы, опустили занавеску. Будто та могла послужить им защитой.
Все равно присутствие людей хоть немного, но успокаивало. Не будут же, считай, у них на глазах… Хотя что они там увидят, из-за занавески-то…
Пальцы на Митином предплечье медленно, словно нехотя разжались, и он пошел дальше.
— Сюда! — почти пролаял голос за спиной. Не оглядываясь, Митя свернул и уселся на диван с потертой цветочной обивкой, и мрачно уставился в окно.
Там, на ночном перроне, освещенном лишь тусклым станционным фонарем, застыла в ожидании одна единственная темная фигура. Отец глядел в окно, на лицо сына, проступавшее сквозь темное, не слишком чистое стекло мутным белым пятном с размытыми чертами и черными провалами глаз. А Митя смотрел на него… и с каждым из безнадежно утекающих мгновений понимал, что… утекли они гораздо раньше, что решение ничего не рассказывать отцу было фатальной, неисправимой ошибкой. Или все же — нет? Если сейчас вынести стекло, рвануть вперед, не обращая внимания на осколки, вывалиться на перрон, прямиком отцу под ноги… У отца под полой паро-беллум, и трость стреляет перуновыми разрядами, и автоматоны неподалеку…
— Глупостей не делай. — пророкотал рядом злой голос и что-то острое уперлось ему под ребро.
— Желание спасти свою жизнь ты называешь глупостью?
— Я-то не боюсь умереть! — насмешливо ответили ему.
— Когда тебя снова ранят, и твоя матушка будет метаться, требуя к твоей постели лучшего из Живичей, я ей так и скажу: «Зачем? Он же не боится умереть!» А если у вас получится то, что вы задумали, она ведь мне даже возразить не посмеет. — Митя приподнял локоть, и разглядывая упирающееся ему в бок посеребренное лезвие. — Постарайся хотя бы не порезать сюртук, он мне дорого обошелся.
Рука с ножом дрогнула, словно лезвие, более широкое и длинное, чем у ножей, прячущихся у Мити за манжетами, вот-вот вонзится глубже. Но потом все-таки отодвинулось. Очень вовремя — вагон ощутимо качнуло, так что Мите даже пришлось упереться ногами в пол, чтобы самому не насадиться ребром на лезвие.
Перрон медленно поплыл назад, унося неподвижно застывшего под фонарем отца. Вот теперь было окончательно поздно.
— Убери нож, Николя. — устало сказал второй голос. — Митя же не нежить.
Старший Митин дядюшка и глава всего рода Моранычей Белозерских, князь Сергей, опустился на диван напротив и вытянул ногу в проход. Митя невольно подвинулся, позволяя ему устроиться, и глядя с привычным сочувствием: не со всякими ранами могли справиться даже выносливость Кровных, так что стоило дядюшке Сержу перетрудить ногу, изорванную в клочья разорвавшимся снарядом, как она начинала болеть. А тут, видать, спешили, торопились… Митя стиснул зубы и перевел яростный взгляд на усевшегося рядом с братом самого младшего из своих дядей, Константина. Оба дядюшки Белозерских — и старший, и младший — были в мундирах, разве что старший в генеральском, а младший — в подполковничьем. Зато занявший место рядом с Митей кузен Николя, сын среднего из дядюшек Белозерских, мундиру гвардейского ротмистра предпочел штатский костюм. В штатском были и еще двое родственников — лиц их Митя не помнил, но по легкому «орхидейному» запаху гнили и… мороза, был уверен, что родственники. Причем от немолодого крепыша с военной выправкой, которую не мог скрыть слишком легкий даже для здешнего теплого октября штатский костюм, и красным, словно бы обмороженным лицом, несло именно пургой и стужей. А вот от почти по-альвийски хрупкого и тонкого юноши всего пятью-шестью годами старше Мити, тленом тянуло так, что непонятно, почему из вагона еще не началось повальное бегство. В общем, впору возгордиться: за ним приехали сам глава всех Белозерских, троица сильнейших в роду Внуков Мораны-Смерти, и один — Мораны-Зимы.
Двое малознакомых родичей встали у входа, отгораживая спинами сидящих на диване от остального вагона. Младший явственно нервничал — лопатки его то и дело подергивались, так что сукно сюртука шло волнами. Ему отчаянно хотелось оглянуться и приходилось прилагать неимоверные усилия, чтоб этого не делать. Не слушать. Не смотреть. Зато на лице старшего было написано ледяное равнодушие — он просто привалился к стене вагона и словно впал в спячку. Ему было совершенно все равно: жив Митя, мертв, не-мертв… и от этого отчетливее становилось понимание, что все, кому нужен был он, Митя Меркулов, остались там, позади, в провинциальном губернском городе, из которого он так отчаянно мечтал уехать!
Уехал вот. Сбылась мечта.
Он откинулся на мягкую спинку сидения и из-под прищуренных век одарил дядюшку Сержа недобрым взглядом:
— Вы забыли добавить «пока еще», дорогой дядюшка. «Митя пока еще не-нежить, но мы приехали сюда именно затем, чтоб его превратить». Сильнейшие Моранычи, живущие для того, чтоб защищать империю от не-мертвых, собираются создать сильнейшего лича! Граничит с изменой…
Юноша у входа вздрогнул, попытался обернуться, но страшным усилием сдержался, и уставился перед собой. Давай, мальчик, нервничай, сомневайся, больше, еще больше… Если уж он, Митя, оказался таким дураком, что попал в этот вагон, это вовсе не значит, что теперь он должен спокойно сидеть и не вырываться!
— Ты же не станешь вредить, правда? — смущенно пробормотал младший дядюшка Константин и замер, словно вслушиваясь в собственную фразу, и только сейчас понимая ее скрытый смысл. На щеках его вспыхнули пятна, и он бросил на Митю страдальческий взгляд.