Крылатый связист

В окно смотрел осокорь, с веток падали хлопья мокрого снега. На изгороди по-весеннему орал петух с почерневшим отмороженным гребнем. Филька слез с печки, боязливо заглянул в замочную скважину — в глаза ударил огненный столб. Филька отскочил, но потом разглядел, что это оранжевый полушубок. Большевик сидел на лавке. Лицо у него было в оспинах. На коленях лежала папаха с алой звездой. Может, по этой звезде и называют «красный»? В углу блестели винтовка, котелок.

Внезапно красный встал и толкнул дверь.

— Эй, кто тут? Послушай, малый, где у вас кружка — воды испить. Больно твоя хозяйка сердитая, не желает и разговор слушать.

Филька вскрикнул и бросился в горницу.

В доме, казалось, всё затаилось. Филька накинул шубёнку и вышел на крыльцо. Сырой ветер выдувал откуда-то из-под земли облака, и они высоко бежали по небу, на осокоре охорашивался снегирь, с жёлоба капало. Во дворе Филька снова увидел красного. Тот, видно, только почистил коня (на плетне лежала скребница) и теперь заводил его в сарай, где у Оськиных хранилась солома для топки и жила овца-ярка.

Стены сарая покривились, из крыши торчали стропила. Красный, насупив брови, сплюнул, принёс топор, два осиновых кола и стал их тесать. Стружка от кольев подскакивала высоко, точно живая: казалось, подлетит и стукнет по лбу.

Филька подошёл поближе и, собравшись с духом, спросил:

— Ты… кто?

— Дед Пихто, — усмехнулся красный. Он выпрямился, отёр рукавицей со лба пот. — Одного с тобой теста, да с разного насеста.

— Окстись.

— Для какой пользы? Я, малый, лучше топором перекрещусь. — Он погладил берёзовый держак, произнёс с сожалением: — Погляжу я, ну и тёмные тут у вас на Дону народы.

— Зачем колья взял? Они наши.

— Вот слажу, чего надумал, тогда увидишь.

«Может, красный одни колья себе заберёт, а нас с мамкой не станет выгонять?» — подумал Филька.

Открылась калитка, впустив Степаниду, и Филька побежал в дом. На кухне уселся на лавку и не спускал глаз с окна, выходившего во двор.

Затесав колья, большевик унёс их за сарай и долго не появлялся. Из-за сарая донёсся глухой стук топора — будто били обухом.

«Чего красный там делает? Не хочет ли сжечь подворье?»

Видно, и мать испугалась пожара, потому что выскочила во двор с ведром золы из печки — будто понадобилось выбросить её за сарай — и в дом вернулась озабоченная, с растерянным вопросом в глазах.

— В ум не возьму, — шёпотом сказала она. — С чего это… красный нам сарай кольями подпёр?

Обедать позвали и большевика.

— Спасибо, служивый… товарищ, что помог вдове. Бабе трудно одной по двору управляться, — сказала мать.

— Затем и воюем, чтобы жизнь бедноте облегчить. Узнал, что ты сторожиха при школе, вдова, ну где одной по хозяйству справиться? У себя, за Можаем-то, я всё отходничал: плотник я. Топор мне дело привычное, да и по работе соскучился. Вот теперь в деревне у меня осталась хозяйка; сам знаю, как худо одной, если не подсобят люди. Надоело с винтовкой нянчиться, ну да уж конец войны видать, генералы к морю покатились.

Помолчав, Степанида спросила:

— А правду говорят, будто большевики жгут по церквам иконы?

Красный облизал деревянную ложку, положил кверху горбом, показывая, что сыт.

— Мало дров, что ли? — ответил он. — Бога мы отменили, как обман идеологии, а возбранить народу кто может? Теперь свобода. Хоть повесь колокол на шею и ходи звони, хоть с попом поцелуйся.

— А чего ж вы к нам на Дон пришли? Аль в Расее земли мало?

Большевик усмехнулся с явным сожалением:

— Куды поболе, чем у вас. У вас на Дону земли горстка, а в Расее — шапка, да ещё с верхом. Вот заберём у станичных богатеев наделы да вам, бедноте, их нарежем… а война кончится, возвернёмся в свои губернии. Про тебя, хозяюшка, скажу так: слепой да убогий не знает дороги. Почаще митинги ходи слушать.

Обгрызая баранью кость, Филька слушал добрососедский разговор матери и поглядывал на большевика. В нём было страсть сколько заманчивого: усы, толстые обмотки, граната-лимонка. Пообедав, он сказал «спасибо» и стал чистить ружьё. Филька взял кота Афоньку под живот и полез на печку. Баловаться не хотелось; Филька стал прислушиваться к округлому мужскому говору снизу.

— Думаю, хозяйка, пойти охоткой позабавиться. Нынче лисьи следы видал на гумне. Зараз лисе самая пора мышковать, тут её хоть руками бери. Любопытная она организма: прыгает, танцует, станет на задние лапы, будто служит, и только из норки мышь высунется, как лиса цап — полёвка и пискнуть не успеет. — Заглянув за печку, красный сказал: — Эй, казак! Пойдём на охоту, матери на воротник принесём. Будешь мне патронташ носить.

У Фильки всё внутри оборвалось; он испуганно и в то же время просительно глянул на мать. Степанида, вся раскрасневшаяся, застилала на стол единственную клеёнку, как на праздник. Она улыбнулась сыну. И, обрадованный, забыв всё на свете, Филька сполз с печи и торопливо начал одеваться, боясь, как бы красный солдат не ушёл без него.

ФЕНОМЕН

На афише перед летним театром «Олимп» был изображён уродливо-могучий человек с красными глазами, в полосатом трико. Раскоряченные буквы объявляли:

ФЕНОМЕН С ТРУППОЙ

1) АТЛЕТИК-САЛЬТОМОРТАЛИСТ. 2) ЛОМАЕТ НА ГРУДЯХ КАМЕНЬЯ ОТ 5 ДО 8 ПУД. 3) СГИНАЕТ В ЗУБАХ ЖЕЛЕЗО. 4) ПОДЫМАЕТ С ЛЕВОЙ РУКИ ЧЕЛОВЕКА. 5) ГУЛЯЕТ БОСЫМИ НОГАМИ ПО ТОЛЧЁНОМУ СТЕКЛУ.

Артисты представляют драму «Коварная испанка». Гала-номера будут представлены под музыку баяна.

Спешите купить билеты.

Вокруг фонаря перед кассой «Олимпа» кипели ночные мотыльки. Они набивались в карманы, в рот, я вычёсывал их из волос и с завистью смотрел, как в деревянный театр семенили гимназистки старших классов, блестя шёлком локонов; шли рыбаки, матросы с портовыми девушками; топорща погоны, молодцевато прохромал комендант нашего приазовского городка. Мы, ребята, пытались проскочить с этой толпой, но контролёрша, кудрявая, как пудель, зорко проверяла билеты. Она мне казалась необычайно важной дамой, и я тут же решил, что, когда вырасту, обязательно поступлю контролёром: буду каждый день смотреть спектакли и пропускать всех пацанов из нашего приюта.

Карман моих штанов оттягивал кусок сыроватого, тёплого хлеба. Я мечтал забраться в тёмный угол зрительного зала, жевать и наслаждаться представлением. Когда контролёрше случалось зазеваться, мы гурьбой бросались в широкий проход. Она хватала кого попало из ребят и, мучительно улыбаясь, крутила ему ухо так, что оно багровело, точно кровяная колбаса, но всё же один или двое из нас прорывались в зрительный зал.

Раздался третий звонок. Некоторые ребята пытались своим унижением заслужить милость контролёрши.

— Тёть, — тянули они наперебой, — пропустите меня, я же к вам не кидался без билета. Тёть, ей-богу, на порожние стулья не сяду. Стоять буду. Жалко, да? Жалко вам, тёть? Я вам яблок завтра принесу.

Огни у входа в театр потухли, зелёное окошко кассы закрылось, армянин унёс свой лоток с финиками и коричневыми сладкими рожками. Одиноко белеют на земле окурки, головки тарани, а мы всё ещё чего-то ожидаем. И долго в темноте будут бродить позабытые всеми ребята, прислушиваясь к взрывам смеха и аплодисментам, доносящимся из театра…

Запасная дверь театра вдруг открылась, и из неё выскочил человек в полосатом трико.

— А ну, которые тут пацаны! Давай сюда живо!

Отталкивая друг друга, мы пытались уцепиться за ноги человека. Он быстро оглядел нас, схватил меня за плечо, толкнул к двери, и мы прошли в театральную уборную. В ней пахло стеарином, фанерные стены были покрыты пылью.

— Языком молоть умеешь? — спросил меня человек в трико. — Помощника мне надо. А я тебе за это на мороженое подкину. Ну?

Он подмигнул, а я от волнения не мог выговорить ни слова. Глаза у человека были зелёные, сам он худощавый, но по трико я догадался, что передо мной сам великий Феномен. Никогда бы не подумал, что он такой силач. На руке «атлетика-сальтоморталиста» я разглядел наколку, сделанную тушью: якорь в спасательном кругу. Так он из матросов? Я оглядел уборную, отыскивая остальную труппу. Около гардероба сидела подмалёванная женщина в пышной бумажной юбочке, на полу лежали свёрнутая верёвка, деревянные посеребрённые бутылки.