Эклиптика

Петтифер прищелкнул языком.

– Переступаешь черту.

– Ничего, – сказала я.

– Нет, ну послушай, он же должен быть в курсе.

– У нас тут не принято вмешиваться в чужую работу, – укоризненно сказал Куикмен.

Фуллертон примирительно вскинул руки:

– Господи! Ну извините. Больше не буду.

– Это заготовки для панно, – сказала я. – Больше вам пока знать не положено.

– А давить на нее мы не вправе, – добавил Куикмен.

Мальчик все еще рассматривал стену.

– Неужели вам никогда не хотелось посоветоваться друг с другом? Ради взгляда со стороны?

Я уже почти привыкла разговаривать с его спиной.

– Бывало. Но тогда я писала бы не для себя. А писать нужно только так.

Куикмен одной рукой собирал шашки, яростно стуча ими об доску. Судя по его резкому тону, он еще не оправился от проигрыша:

– Здесь тебе не школа искусств. Если ты приехал за советами, то обратился не по адресу.

Фуллертон обернулся и засучил рукава.

– Да нет. Я человек скрытный. – На левом запястье у него остался бледный круг от часов. – Я здесь, чтобы кое-что доделать. Не буду утомлять вас подробностями.

– Я видела у тебя в мастерской гитару, – сказала я. – Давно у нас тут не было музыкантов.

– Ой, я бы не назвал себя музыкантом.

– А кто ты тогда?

Он отошел от стены на пару шагов и прищурился.

– Жаклин Дюпре – вот она музыкант, настоящий; Гленн Гульд, Майлз Дэвис[8]. Я могу под настроение выдать какой-нибудь фолк. Но в последнее время настроения что-то нету.

Петтифер встал:

– Тебя послушать, так все очень просто.

– Уверен, все далеко не так просто, как он описывает, – сказал Куикмен. – Иначе его бы здесь не было.

Мальчик слабо улыбнулся:

– Остановите меня, если я слишком уж разоткровенничался.

– Мне всегда хотелось освоить какой-нибудь инструмент, – сказала я. – Но не идет, и все тут. Это как с нардами.

В детстве я частенько вынимала из футляра мамину гармонь и пыталась извлечь из нее какую-нибудь мелодию, но та лишь жалобно хрипела.

– Я учился сам, по книжке с картинками, – сказал мальчик. – Там ничего сложного.

Куикмен сложил доску и сунул ее под мышку.

– Последний музыкант, который здесь был, всю ночь играл на своей сраной флейте. Ощущение было, будто у тебя под крышей свили гнездо соловьи. Я был вот настолько близок к тому, чтобы его придушить.

– Тогда я лучше буду потише.

– Уж постарайся, коли тебе дорога жизнь.

Мальчик ничего не ответил. Чуть наклонившись, он снова разглядывал мои образцы.

– Знаете, Нелл, есть в этой стене что-то умиротворяющее. Хоть чужое мнение вам и безразлично.

– Пока это только наметки. Но спасибо.

Хотя слово “умиротворяющее” было произнесено с явным восхищением, я не стала уточнять, что он имел в виду.

Обойдя мольберт, он подошел к моему рабочему столу и принялся копаться в груде инструментов: взял мастихин, стал рассматривать засохшую краску на лезвии.

– Эй! Руки! – воскликнул Петтифер.

– Простите.

Вернув мастихин на место, он отошел подальше.

– Ты не подумай, что мы придираемся, – сказала я. – Просто у нас тут свои порядки, и мы к ним привыкли.

На самом деле я бы и глазом не моргнула, если бы он опрокинул мой стол, разломал его и попрыгал на досках. Там не было ничего ценного, лишь налет затянувшегося на годы проекта: мутный скипидар в банках из-под консервированных персиков; засыхающие в тюбиках масляные краски; ветошки и палитры в разноцветных сгустках; кисточки в банках с серой водой, точно забытые цветы. Такие обыденные вещи ничего для меня не значили. Я хранила их, потому что некуда было девать, а еще как напоминание о пределах своих возможностей. Моя настоящая работа была связана с образцами на стене, и я скорее отрубила бы ему руку, чем позволила к ним притронуться. Но он и не пытался.

Мальчик застегнул ветровку. Карманы топорщились от трофеев.

– Ладно, пойду баиньки. Спасибо за игру. Я уж думал, что все ходы позабыл.

– Я так и знал! – Куикмен повалился в кресло. – Одурачил нас.

– Вот те на. Значит, ты все-таки профи? – спросил Петтифер.

– Ну, может, я и участвовал в паре-тройке турниров. Подпольных, так сказать.

– На деньги?

– Не вижу смысла играть иначе.

– Видел я эти подпольные клубы, – сказал Куикмен. – Такого мальца туда бы ни за что не пустили.

– В тех местах, о которых я говорю, возраст не проверяют. Нетрудно найти игру с реальными ставками, скажем, на Грин-лейнс – вы видели, сколько там киприотов? Если понаблюдать за ними, можно кое-чему научиться. После пары рюмок они готовы всю ночь обсуждать стратегию.

В его манере – голова набок и чуть опущена – было что-то неубедительное. Я просто не могла представить, как он спускает карманные деньги в грязном лондонском кабаке с толпой киприотов. Он плел небылицу. Куикмен, очевидно, подумал то же самое. Погладив бороду, он с сомнением произнес:

– Грин-лейнс, говоришь?

– Ага. – Мальчик ухмыльнулся и надел капюшон. – Спасибо за жвачку, Нелл. Как-нибудь вы обязательно ее отыграете. – Он дернул дверь на себя. – Всем сладких снов.

И ушел.

Куикмен подождал, пока шаги мальчика стихнут, затем встал и застегнул пуговицы на полушубке.

– Какой-то он подозрительный, этот парень. Не знаю, стоит ли его сюда приглашать.

– Ты скуксился из-за того, что он тебя разгромил, – сказал Петтифер.

– Ну ладно, возможно. – Куикмен поднял воротник. Вокруг шеи овчина пообтерлась и засалилась. – Но все равно с ним что-то не так. Или я несправедлив?

– Нет, он и правда странный, – сказала я. – Но ты мне тоже таким поначалу казался.

Рано было утверждать, что между нами установилась связь, но в поведении мальчика я видела отголоски собственной юности. Примерно в этом возрасте я и начала писать – еще не покинув родительского крова и не имея в глазах общества достаточно жизненного опыта, чтобы считаться авторитетом в чем-либо, кроме нарядов и школьных сплетен. Но уже тогда я знала, что понимаю живопись. К шестнадцати годам я пролистала достаточно альбомов по современному искусству, чтобы научиться различать, где глубина, а где зияющая пустота. И раз уж мои предшественники создали столько банальностей, чего же тогда бояться мне? Их неудачи послужат мне парашютом. Так я и начала: без страха, без сомнений, без ожиданий. Это было в 1953 году.

За пару недель до выпуска, когда мои одноклассницы уже начали искать работу на лето, я пробралась в кабинет рисования в средней школе Клайдбанка и стащила из шкафа масляные краски. Затем выломала пару старых досок из заброшенного сарая и поволокла их домой по Килбоуи-роуд. Распилив и ошкурив доски отцовскими инструментами, я спрятала их за ящик с углем. Удовольствие, тайный умысел так окрыляли, что я не находила себе места. Тем летом я вся отдалась живописи.

На задворках нашего многоквартирного дома, как можно дальше от вонючих помойных ям, я прислонила первую доску к стене. Ее пустота меня не пугала. Я не изучала ее фактуру, не задумывалась, достаточно ли она ровная, хорошо ли загрунтована, не потребуется ли потом покрыть ее лаком. Я просто подошла к доске, как к мальчику, которого решила поцеловать, и, набрав синего фталоцианина, порывисто мазнула по ней маминой кондитерской лопаткой. На моих плечах не громоздилась история, классические источники тяжелыми тучами не висели над моей головой. Одна, без влияния извне, я вольна была слой за слоем накладывать комковатую краденую краску прогибающейся лопаткой, мазюкать пальцами, тыкать кулаками, щипать, шлепать, царапать, скрести. В голову не лезли замечания по технике, потому что я их не приглашала. Я просто двигалась, выражала, жила, орудуя лопаточкой спонтанно, интуитивно. Я пыталась воспроизвести одну сцену, засевшую у меня в голове, что-то из отцовских рассказов про войну, но писать могла только так, как сама ее представляла, а не как было на самом деле. Часы и минуты таяли в воздухе. Вскоре мои руки пропитались цветом, краска пленкой облепила костяшки и забилась под ногти. Немое кино мира – того, другого, внешнего мира, о котором я позабыла, – взорвалось автомобильным ревом и уличным гулом. Соседи ругались в подъезде, выносили совки с золой во двор, гоняли с лестничных клеток мальчишек с футбольными мячами. Спускались ранние сумерки, из окна доносился голос матери, уже вернувшейся с работы. Она меня звала. Тогда я подняла голову и взглянула на законченную работу.

8

Виртуозные музыканты XX в.: Жаклин Дюпре – британская виолончелистка; Гленн Гульд – канадский пианист, органист и композитор; Майлз Дэвис – американский джазовый музыкант, игравший на трубе.