SoSущее

«М» жизни — Мать и «М» смерти — Мат.

«М» дать и «М» отнять.

Мать Мата.

Матери Мат.

Тама![263]

Центральный купол Храама возвышался над его основанием на сто сорок четыре метра, что делало его величайшим из всех существующих над и под землей соборов. Этот фрагмент подземного святилища, если и можно было с чем-нибудь сравнить, так только с Базиликой св. Петра[264], которая и строилась как уменьшенная копия святилища Мамайи. Главная и самая важная часть Храама — Лоно было расположено в фокусе огромного параболоида, прямо под зенитом поделенного на двенадцать сегментов купола, который по ту сторону кургана продолжался Родиной-матерью в бетонном воплощении Вучетича. Почему-то название священной скважины к водам Млечной распространилось и на весь огромный крестообразный зал, хотя правильнее было бы называть его ложей, кораблем или хотя бы чревом, но среди братьев, то ли в пику масонам и христианам, то ли по ощущаемому всем нутром наказу Дающей, слово Лоно стало единственным обозначением центральной залы. Однако причина этого, на поверхностный взгляд, иррационального выбора была чрезвычайно проста: именно здесь, под стометровыми сводами, с северо-востока на юго-запад протекала Нижняя Волга. Та самая Волга Волглая, что катила белые воды свои в ожидании истинного Хера.

И так уже было многажды. Таинство свершалось в Храаме, когда просыпалась Дающая. Проснувшись, вспоминала она суженого своего и звала его, и волновалась так, что и молнии в небе сверкали, и гром по земле прокатывался, и чудеса случались, и видения разные. Но не истинный Хер откликался на призыв Влажной, по зову Ее собирались на берегах Нижней Волги братья Сета, адельфы сосучие, олеархи могучие, истинные СОСа гельманты. И входили в реку любви Ея избранники пятой стихиали[265]. Входили и не знали, на кого падет тень Хера истинного. На ком тень, на том и выбор Дающей. Жениха смыслометного выбирала Она. Не видела поначалу подлога, обнимала кандидатов на суженого, всех окатывала водами молочными в берегах кисельных. А когда находила того, кто дал бы ей семя светоносное, плодоносное, — румянилась, невестилась нежно, в объятиях сжимала нареченного… и распознавала обман — не тот, не Хер истинный — змей подложный в объятиях ее млечных. Никто не смог бы выдержать гнева Мамайи. Так и правнук Сетов — красным молоком облачала его Дающая. И от пятна кровавого ползла по реке вода смольная, чернела Волглая от горя горького, и кровью исходила бесплодною, и кровь та разливалась по всем жилам Земли, и билась в недрах горячих нефтию жгучей. И спешили на помощь Зовущей сосунки-гельманты, припадали к сосцам ея, вытягивали суспензию черную, разбавляя горе Влажной сосенцией сладкой, чтобы забылась она во сне беспечальном. Уж они постараются — будут сосать неустанно, дабы не отравилась Дающая соками черными, снами болящими.

И все станет на места.

Не навсегда, конечно.

До следующих Больших Овулярий.

И будет течь, как текло, — черно и маслянисто.

И войдут реки горя Ее в трубы стальные, и заполнят танкеры исполинские, закипит кровь черная в колоннах высоких, и отделят в них летучее от тягучего, слезы прозрачные от миазмов невзрачных, в каждый дом войдет Млечная, печаль неся неизбывную по жениху утонувшему.

По любви своей неутоленной, по зачатию неисполненному.

Но главная тайна магистериума СОСа — его Opus Magnum заключался в том, чтобы не допустить до вод Ее млечных жениха Сокрытого. Случится такое — и не почернеет Дающая от горя, и прекратятся течки ее нефтию прибыльной, и лохос очнется от страха, и залопочет, требуя счастья извечного. А если не обратятся воды Ее молочные в реки печали по суженому, в нефть Ее горькую, — не скрыть адельфам всех родников амриты бесценной.

А про то, что случится, доберись лохос до молочной реки, даже подумать злокозненно.

Нарушится баланс Дающей, деньми от начала веков берегомый.

И наступят последние дни.

Треснет планета от разверзшейся Лохани.

Темно, совсем темно. Он зажмурился. Никаких зеленых призраков. Бархатная непроглядная чернота. Открыл глаза — то же самое. Он мертв. И, кажется, еще цел. Его не растерзали духи борцов за когда-то правое дело. Он вспомнил посвященную им эпитафию, как будто не в бетоне была высечена она, а на коре его мозга:

«Железный ветер бил им в лицо, а они все шли вперед, и снова чувство суеверного страха охватывало противника: люди ли шли в атаку, смертны ли они?»

Мозга… Есть ли у него мозг или он сохнет сейчас на большом пальце Зовущей?

Темно. Черно. Глухо.

И сколько так будет продолжаться?

Ладно, без гурий, но даже с чертом не перемолвишься.

И не забудешься сном, глубоким и сладким.

Не провалишься в беспамятство.

Что, так и колупать прошлую жизнь, ностальгически перебирая в руках памятные события, как специально сохраненные им ваучеры Чурайса[266]. Целый сундук, между прочим, винтажный, кованый, заполненный лоховато-розоватой бумагой с наперсточной наживкой в 10 000 рублей. Жаль, не успел он тусу провести, задуманную как предъяву[267] «отцу свобод» по части выдачи на каждый фантик двух «Волг». Белой и черной. На целую автореку хватило бы. Да, фантики эти хоть Чурайсу предъявить можно — пусть щеки дует, — а кому предъявишь яркие брызги прошедшей жизни — Дающей, Отнимающей или самому Боггу?

Кому ни предъяви, всего этого больше не будет. «Никогда!» — блеснуло острой сталью пусть даже и в воображаемой голове. И прекратить пускать виртуальные слюни тоже не получится. И вечно страдать, не ведая ни как вернуться, ни как исчезнуть навсегда. Как это там у них называется? Не ад и не рай. Промежность какая-то. Рана-нирвана.

«Только почему виртуальные?» — неожиданно пришло ему в голову после того, как он ощутил реальную влагу на губах. Облизав их шершавым (да, это чувствовалось!) языком, он, как в старые добрые времена, нахально цокнул сосалом.

И услышал привычный щелчок. Или опять галлюцинация — теперь слуховая?

Пусть. Глюки в его положении — уже неплохо.

Только до сих пор непонятно, сидит он, стоит или лежит.

Может, стоит пошевелиться?

Вначале руки — немного получается. Совсем немного. Лежат, кажется, на груди, одна на другой и перекрещены. Теперь ноги — странно, они словно бы связаны, но он их ощущает, и пальцы вроде шевелятся. Встать. Встать не получается. Или он уже стоит?

Понять невозможно, хотя чувствуется, тело у него есть. Только очень странное тело. Оно его и в то же время не его, точно он отлежал все свои члены за долгий летаргический сон и теперь должен заново учиться управлять ими.

Послышались отдаленные голоса, невнятный шум. А потом три отчетливых удара.

— Кто осмелился? — спросил приятный низкий голос, как будто пропущенный через ревербератор.

— Ищущий света, — ответили совсем близко, где-то над правым ухом, если таковое у него еще было, — тоже низким, бархатистым, но при этом женским голосом.

— Храам зааперт для искателей света, — сказал невидимый привратник.

— Ищущий света в истине тьмы, — сказал другой женский голос слева, еще более сочный, чем первый, но какой-то томный, гипнотический, наполненный адским соблазном и наваждением.

— Очищен ли кандидат для схождения в Лоно Дающей? — продолжался допрос невидимых проводниц.

— Примите, судите и возлюбите, — сказали они хором, вызывая в Ромке одновременно испуг и сладостную дрожь. — Очищенного, омытого, овеянного и обожженного. Во славу стихий, в оправдание надежд.

— Готов ли он принять пятую эссенцию? — продолжал допрос страж.

263

Странный гимн жизне-смерти, завершающийся нелепым на первый взгляд восклицанием «Тама». Но это не просторечное написание указательного местоимения «там», а палиндром слова «Амат» — истина. — Вол.

264

Поскольку Храам расположен под землей, мы должны сравнивать высоты соборов изнутри. Зенит купола Собора св. Петра поднят над уровнем пола на 119 м, что на 25 м ниже зенита Храама Мамайи.

265

Имеется в виду олеа — нефть. — Вол.

266

Ваучеры Чурайса — возможно, одна из разновидностей ритуальных записок, подобных «письмам счастья», «малявам», «мантрам» и прочим магическим посланиям. По некоторым источникам в ЭПН были сознательно опущены т. н. «творцами экономических свобод». — №.

267

Вид настойчивого требования в эпоху первоначального накопления. — №.