SoSущее

И, раскинув руки, Ромка пошел. Два-три, уже десять… тринадцать шагов. И вдруг меч под его ногами заколебался, ноги потеряли опору.

Он даже присесть не успел.

И опять тошнота, только теперь не по причине перегрузок, а от нахлынувшей невесомости. Пара секунд — и все пройдет. Навсегда.

Нет, не прошло: что-то подхватило его жестко, решительно, но не больно.

Это меч. Он снова на мече, только теперь не стоит, а болтается — свесив руки и ноги. Точным подхватывающим движением владычица кургана спасла его и теперь, как в каком-то жестоком «Луна-парке», поднимала вверх, прямо к его заветной цели — огромной, вздымающей легкое одеяние груди.

Только она почему-то опять сделалась бетонной. Как же это сосать!

Пыльный холодный камень.

Ромка посмотрел вверх и увидел направленные на него широко раскрытые гневные глаза. Исходящий от них ужас усиливался тем, что вместо зрачков в них чернели огромные дыры. Могла ли видеть его Зовущая или же ее глаза работали как своего рода локаторы, Ромка не знал.

Стараясь сохранить равновесие, он привстал на цыпочки и обхватил руками каменный вырост сантиметров тридцати в диаметре. Не стой он на острие меча, уж точно бы рассмеялся — только кретину придет в голову приложиться к такому сосцу. Не просто большому, а еще и каменному. И даже не каменному — бетонному.

Он открыл рот и для проформы лизнул.

Шершавая поверхность из цемента и песка не оставляла никаких шансов на то, что его приняли. Получается, липовый он сосунок, если Родина ему камень вместо груди предлагает.

Но Ромка решил не сдаваться. Второй его поцелуй был куда глубже и страстнее. Язык стал кислить, и он понял, что ободрал его. Сглотнув кровь, он немного отклонил голову назад, и на его лице отразилось удивление — от бетонного сосца повеяло теплом. Закрыв глаза, он приложился к груди в третий раз, а когда вновь открыл их, то увидел, что теперь лижет не серый камень, а полупрозрачную белую ткань, покрывающую коричневую, ноздреватую плоть.

В голову ему ударила волна эйфории, и она так закружила его, что он не заметил, как его осторожно пересадили с клинка в теплую ладонь, а потом, как наконечник меча, вошел между плотью и тканью и как разрезал ее, открывая ветрам молочную гору, и как мягко качнулась она — не камнем бездушным, грудью Дающей.

Увлекшись этим захватывающим зрелищем, Ромка не заметил, как его снова пересадили на меч и поднесли к разрезу.

Он погладил коричневый бугорок руками. Теперь совсем другое дело. И тело другое. Податливое. Чуткое. Теплое. Бугорок стал набухать, увеличиваясь в размерах и становясь тверже. Этого еще не хватало. Он сжал его — и тот послушно вытянулся, но все равно его величина многократно превышала способности Ромки. И все же он, повинуясь внутреннему зову и не думая о своих возможностях, припал к сосцу всем лицом.

И здесь произошло второе чудо: то, что казалось невозможным, свершилось. Потому что изменилась не только грудь Дающей, но и ее сосунок претерпел значительные метаморфозы, которые остались для него незамеченными. Он не мог видеть ни того, как глубоко вниз ушла его нижняя челюсть, ни как вытянулась до предела кожа, ни как раздвинулись скулы, освобождая путь сосалу и одновременно превращая его лицо в клоунскую маску.

И казавшийся твердым сосок не устоял перед атакой любви. Он стал подобен наполненному водой шарику. Стоило взять его в претерпевший мутацию рот, как тот вначале покорно уменьшился, а внутри снова расширился, как бы заполняя собой сосунка изнутри. Ромка теперь буквально висел на соске Родины-матери. И ей это, кажется, нравилось.

Не просто нравилось — идущие из самых архаичных глубин действия недососка привели Ее в настоящий экстаз.

Принят! Принят! — возвещалось всем в стоне Ее. И не боли и страдания — высочайшего наслаждения стон Дающей разнесся над Волгой да самой Астрахани, — пугая обывателей, поднимая с болот птиц, выгоняя из нор лис, поднимая из логов волков.

Сжималась и разжималась ее занесенная назад левая рука, и волны сладострастия бежали по ее мощным бедрам. Скоро вся она забылась настолько, что выронила из руки свой клинок. И падая, вонзился он в центре горящей пентаграммы. И все еще алчущие расправы тени убрались под землю.

Удар меча был настолько силен, что привел Ромку в себя. Он шевельнул ногой и понял, что нет под ним никакой опоры. Как какого-нибудь воздушного гимнаста, что демонстрирует крепость своих зубов под куполом цирка, Ромку держало на груди собственное сосало. Крепко держало. Во всяком случае, он никуда не падал и даже не чувствовал напряжения.

Пока горит в сосунке жар любовный, жар сыновний, не отпадет он от груди Дающей. Но стоит прекратиться в нем току любви, угаснуть преданности и страху войти в его мысли, как ослабнет поцелуй, и законы любви уступят место законам тяготения, и увлекут они к земле насытившегося.

Вот он и отпал, принятый, но не оставшийся, испивший, но не возлюбивший. И стремительно рухнул вниз, успевая подумать о том, что опьяневшая от его эликсира Мать-Дева кургана не сможет спасти своего сосунка, если вообще вспомнит о нем.

В предчувствии неминуемого конца он зажмурил глаза и потому не смог увидеть третьего чуда кургана: поднявшегося из инфернальных глубин молока Девы, капля которого оторвалась от соска Дающей и полетела вслед за ним.

Очень высоко падать… ах, если бы на землю! На пальцы бетонные и камни гранитные. Да-да, именно к большому пальцу левой ноги Родины-великанши, совершив на манер экстрим-ныряльщика в воду непроизвольное сальто назад, и летел Роман Деримович. Раскинув руки, грудью вперед, со всей очевидностью совершая свой финальный полет.

Конечно, он был страшно напуган. Но страхом удивительным, который можно описать как недоумение обретшего плоть, а вместе с ней и зависимость от уз земного тяготения ангела. Того самого, падшего, очарованного, прельщенного, который, паря в эмпиреях, мечтал о сладостных утехах плоти, но, войдя в нее, осознал весь ужас материального плена, с его инерцией, тяжестью и неизбежным разрушением состава в таких, казалось бы, невинных просчетах, как этот. А сколько их, материальных подвохов, явных и тайных, уготовлено обладателю кожаных одежд? И что можно предпринять в таких случаях, когда тело неумолимо влечет тебя вниз, к неизбежной погибели после ослепительной вспышки наслаждения и минутного счастья? Такого, как у опьяненного богатой добычей и сорвавшегося с балкона вора, или тайного консуманта-амиго[262], уже подкравшегося по карнизу к заветной спальне и не удержавшего равновесие, или, скажем, у матерого вуайериста, сидящего на дереве против вожделенного окна и в момент явления ему священной тени позабывшего, что ветка не автомобильное кресло. Маленького счастья смертного человека, поставленного на порог окончательного с ним расставания. Не махать же ему руками, пытаясь остановить падение? Нет, просто зажмурить глаза — и тем самым убежать, если не телом, то забившейся в его угол душой.

Что Ромка, пусть и не ставший официальным адельфом, но уже допущенный к сосцам Мамайи гельмант, и сделал. Только вместо желанной тьмы неведения Деримович увидел перед собой картину еще более ужасающую: смерть в виде острого угла гранитной плиты и расположенную под нею мерцающую тленом плененных душ преисподнюю в виде Дантова лимба с крестом посредине. Крест — в круге, а круг — на полу… А пол… нет, то не девятый этаж, а просто огромный подземный храм, купол которого выпер из недр в виде Мамаева кургана. И этот подземный храм — не тот ли Храам, о котором постоянно упоминал Онилин? Со странным полом, похожим на шахматную доску, и еще более диковинным куполом, образованным сотней тысяч плотно уложенных черепов. Мерцающих и слегка раскачивающихся на своих несуществующих шеях. Для чего они? Уж точно не для того, чтобы литургии распевать. Скорее, растерзать его тело и душу. Пожрать бледным огнем и растворить навсегда в темных инфернальных глубинах. Да, он чувствовал, что после смерти на этом холме его не ждет ничего хорошего. Хорошего, ха-ха! Не унесут его белокрылые ангелы, не обовьют последним смертельным объятием змееногие красавицы-ламии, и даже просто подохнуть здесь ему не дадут, как счастливому, почившему в Боззе лоху. Ах жаль, Степки там нет, может, помог бы чем, успел пожалеть недососок, прежде чем воткнуться в огромную ладонь с ярко горящими на ней линиями, что сходились в поразившую его букву «М».

262

Консумант-амиго — букв. «друг-потребитель», только непонятно чего, женских прелестей, наверное. — Вол.