Свидание

Но тут кто-то из солдат спросил старшую, куда же они теперь пробираются, и старшая ответила, что едут в Москву, где у них есть родственники. Соображение насчет поездки в его город, к его матери сразу отпало. Забелин просто стал смотреть на девушку, радуясь, что может это делать, не смущая ее и себя и не понимая, что же такое происходит в его душе. Мало ли на фронтовых дорогах встреч, мало ли он видел людей страдающих, униженных неожиданным, не допустимым ранее даже в мыслях поворотом войны. Отчего же сейчас его сердце так забилось и вдруг, будто ничего другого не существует, будто он ничего другого не помнит, будто эта девушка одна на всем свете, захотелось стать большим и ловким, словно не было позади неудачных стрельб на полигоне, и косолапых бросков по-пластунски, и кривых усмешек взводного, — захотелось быть сильным, спокойным, уверенным. Чтобы у девушки отлегла от сердца тоска и не думала и не беспокоилась она, глядя на него, ни о чем.

Когда девушка, возможно почувствовав его взгляд, повернула свою красивую голову в его сторону, он улыбнулся ей доверительно. И она, задержав на секунду глаза на его лице, ответила ему чуть-чуть маленькими теплыми искорками в глубине зрачков и потом снова стала смотреть в сторону, на пробегающие мимо поля.

Больше он не решался улыбаться девушке, ему казалось, что тогда это будет понято совсем по-другому, тогда это будет шутка или уж, во всяком случае, не то единственное, чего искало его мальчишеское сердце. Ему достаточно было сейчас маленькой искорки, мелькнувшей в глазах девушки, и, чтобы не потерялась она, не загромоздилась другими взглядами и разговорами, он тоже стал смотреть на колыхающиеся вдоль дороги поля, на кромку леса, на небо, полное спокойного света и тепла. И было как-то странно, что это небо, и лес, и поле с клинышками кустиков в ложбинах — вся эта природа объединялась с той искоркой, что мелькнула в глазах девушки, будто вся эта природа для того и соединилась сейчас и вошла в его душу, чтобы высечь эту искорку. Сердце Забелина тревожно застучало: как никогда, он понял то страшное, что происходило вокруг.

У какой-то деревушки, названия ее Забелин не помнит, машина сворачивала с большака в сторону. Мать с дочерью слезли, сначала мать, кряхтя и охая, боясь, как бы не сорваться с высокого кузова, потом дочь. Забелин тупо смотрел на ее по-детски сосредоточенное лицо, пока она искала ногами опору на автомобильном колесе и, найдя, легко спрыгнула. Солдаты подали женщинам легкую их поклажу, и, когда девушка брала узел, взгляды Забелина и ее снова встретились, и снова в ее глазах мелькнула та самая искорка. И с этой искоркой он уехал дальше.

Две недели назад их группу влили в действующий полк, с ним Забелин отходил к этой реке, и здесь вместе с другими солдатами он должен держать оборону…

Уже около двух часов Забелин стоит на дежурстве. На переправе слышится тихое гудение, доносится изредка короткая пулеметная очередь. По звукам этой стрельбы можно понять, что она ведется не по цели, а так, для острастки.

От кустов отделяется фигура в шинели внакидку, постояв немного в отдалении, направляется к окопу. По фуражке, заломленной на затылок, Забелин догадывается — это сержант. Шаркая ногами по траве, поеживаясь от свежести ночного воздуха, тот подходит к окопу. Забелин быстро встает.

— Сиди, сиди, — приглушенно говорит Селезнев, опускаясь рядом на траву и доставая из шинели свежую пачку «Беломора». Прежде чем раскрыть эту пачку, сержант долго разглядывает ее впотьмах, поворачивая то с одной стороны, то с другой и вспоминая, как Тоня, уже уходя, вдруг открыла свою санитарную сумку и достала оттуда эту коробку и какое при этом у нее было лицо. — Ты ведь не куришь? — спрашивает Селезнев у Забелина, продолжая думать о Тоне. — Может, попробуешь? Хорошие папиросы…

Забелин отказывается.

— Ну, как знаешь, — качает головой Селезнев, — дело твое. Может, и хорошо, что не куришь. — Голос у сержанта медлительный, притаившийся. — А может, устал, может, подменить тебя надо?

— Да нет, — кашлянув, отвечает Забелин. — Я еще подежурю.

— Смотри, — мягко предупреждает сержант. — Тут ведь дело такое, сам должен понимать… Тут, если что, — сержант оглядывается на чернеющую кромку кустов вдоль обрыва, — весь полк можно подвести…

— Я смотрю хорошо, товарищ сержант, — говорит тихо Забелин. — Пусть ребята спят. А у меня ни в одном глазу, даже сам удивляюсь. Ни капельки не хочется спать.

Сержант улыбается, но в темноте Забелину не видна его улыбка. Наклонившись к рукаву, Селезнев глубоко затягивается и, выпуская клуб дыма, так же тихо спрашивает:

— А чего это ты так ко сну охладел? Может, нервничаешь о чем или думаешь?

— Нет, не нервничаю, — отвечает твердо Забелин. — Чего тут нервничать, — добавляет он смущенно, — я ведь не первый день на фронте.

— Ну, может, думаешь, о чем? — повторяет свой вопрос сержант.

— О чем думать, — пожимает плечами Забелин. — Так, обычное… Про войну, конечно, думаю. А кто про нее сейчас не думает? Все думают.

— Это верно, — подтверждает Селезнев. — Война сейчас у всех в голове. У тебя, наверно, девушка осталась там, в твоих местах?

Забелин окидывает сержанта подозрительным взглядом и молчит.

— Есть, наверно, зазнобушка? — нажимает Селезнев.

— Нет, — отвечает тихо Забелин и опять окидывает сержанта подозрительным взглядом.

— Скрываешь?

— Чего мне, товарищ сержант, скрывать? Никаких причин нет для этого.

— Так-то оно так. Только не верится: находился ты в такой компании, музыка и прочее. Артистки разные, неужели никакая не приглянулась?

— Я учился, — смущенно отвечает Забелин. — А если в театре когда приходилось работать, так мы с оркестром внизу, а они вверху. Отыграл свое, и домой.

— Так и не приходилось ни с кем поговорить?

— Почему, приходилось.

— И не понравился никто?

— Нет.

— Ну, правильно, — неожиданно заключает сержант. — Ветреные они все, эти артистки.

Забелин тихо смеется. — Ты не замерз без шинели? — спрашивает после недолгой паузы Селезнев.

— Нет, — отвечает Забелин. — У меня белье теплое. Старшина сказал: другого нет. Днем бывает жарко, а ночью в самый раз.

— Напрасно ты мне не доложил. Я бы это белье у старшины выбил. — Селезнев встает и потягивается с хрустом в плечах. — Ну, ладно. Смотри за местностью. Если что, не стреляй сразу, а разбуди. Конечно, если совсем рядом, будить тогда некогда. Тут действуй.

— Понятно, — Забелин тоже встает.

Сержант прохаживается вдоль окопа, прислушивается к гулу на переправе, смотрит на лощину, где сейчас одна сплошная чернота, и потом шагает к кустам под обрывом. Некоторое время Забелин слышит, как возится сержант, подстилая шинель и кутаясь в плащ-палатку. Потом все смолкает.

Снова перед ним только чернота леса. И звездное небо над головой, кажется, вместе с Забелиным всматривается в эту черноту. Глухо стукает справа орудие, за ним следуют еще два выстрела. Забелин ждет, но разрывов не слышно: стреляли, видимо, на дальнее расстояние.

Забелин присаживается на край окопа и глядит на далекие звезды, на темную стену леса у лощины и слушает. С тех пор как он разлучился со скрипкой и пришел на войну, прошло два месяца. Но музыка не исчезла для него, она лишь нашла себе другое убежище, переселившись в звезды, облака, даже в остроконечные макушки елей. И он сам удивляется тайне такого неожиданного перевоплощения и радуется, погружаясь в этот новый мир звуков, доступный только ему. «Как же хорошо, как необыкновенно, — размышляет он, — я вижу небо, вижу солнечное поле, и во мне звучит музыка. Надо только хорошо прислушаться, очень старательно прислушаться». И он слушает и, боясь потерять звуки, привыкает к молчанию. Со стороны это выглядит странным, и иногда солдаты сердятся, когда он на вопрос, обращенный к нему, отвечает невпопад или смотрит непонимающими глазами.

Макушки деревьев над лесом внезапно отчетливо проступают на фоне еще темного неба и будто отходят назад. За спиной Забелин слышит хриплое покашливание и шаги.