Страница 7 из 11
Разговаривая, Холодок размахивал руками, играл голосом. Он оказался весьма красноречивым оратором. Я представил его адвокатом – получилось бы. Забывал о времени, внимая его рассказам.
На следующий день так и поступил – приехал в девять, уехал в одиннадцать. Заглянул к семье, но Настя спала. Общение с Томой тяготило – мы уже отвыкли от сантиментов. Не раздеваясь, ушел домой. Спокойная работа в авиации сделала меня другим человеком – как-то сказала Тома. Но она пока не может понять – лучше или хуже. Не знал этого и я.
Но новая моя работа мне нравилась, и только дурак захочет спрыгнуть с поезда, который несет его в светлое будущее. Это к тому, что я тоже хотел понравиться своей работе – вернее ее дателям, а еще вернее – начальству.
Как всякий настоящий трудоголик, я не нуждался в будильнике – просыпался и вставал тогда, когда это было нужно. Снегом забило и запорошило все дороги в лесу. Но от поселка по полю до леса дорога была пробита бульдозером и накатана автомобилями. Вот по ней я и бегал утрами. Хотя мои культыхания с припаданием на пострадавшую ногу трудно было назвать бегом.
Потом завтрак и отъезд на работу. В девять часов я уже в лаборатории.
Я ни с кем не спорил ни по какому поводу. Тем, кто заговаривал со мной, старался отвечать вежливо и внятно – с присущей мне выдержкой оставался внешне самим собой. Думаю, что у окружающих и особенно у начальства пропали всякие сомнения относительно моего желания беззаветно служить Родине и авиации.
Тома после моего бегства из семьи наверняка нашла нужный ритм существования, и теперь муж ей был не нужен. Настенька еще слишком маленькая, чтобы всерьез скучать по отцу. Для партократов райкома на аэродроме я стал недосягаем, и попытки наезда на меня прекратились – выработалась привычка просто не замечать друг друга при случайных встречах. В конце концов, все устаканилось, что и следовало ожидать.
Однажды мы с Томой специально встретились, чтобы обсудить наши финансовые отношения. Она не подавала на алименты, потому что не без оснований рассчитывала на большую поддержку, чем ожидалось через суд. Финансовые дела мы всегда обсуждали открыто, без недомолвок. Сейчас не было причин что-то скрывать.
– Ты выплачиваешь алименты сыну? – холодно взглянув на меня, спросила жена.
– Да.
– По-моему, мы вправе рассчитывать с Настенькой на половину оставшейся суммы, ведь я еще в декрете.
– Согласен.
– Думаю, нам не стоит пока разводится, – учтивым голосом сообщила Тома.
Я любезно, в тон ей, ответил:
– Конечно.
Надеясь, что согласие не расторгать наш развалившийся брак прозвучало достаточно искренне, я повеселел. Настораживало одно – все это временно, до ее выхода на работу. Тогда, возможно, что-то и переменится.
– Ну, тогда я пошла.
Нам не хватило чувств даже на приличную ссору. Или смирение – удел святых?
Сестра, узнав об этом сговоре, сказала:
– Ты с ума сошел!
Я прикинулся, что оценил ее шутку:
– Да, слегка тронулся, но пройдет.
Так на взаимной договоренности завершилась вторая моя еще менее продолжительная брачная жизнь. В тридцать пять лет оказался я абсолютно независимым от пут семейного рабства. Передо мной открылся беспредельный простор для жизни по велению совести. И если бы не одно маленькое существо, манившее к себе своей беззащитностью и бескорыстной любовью, я должен был считать себя счастливейшим из смертных.
Не считалось. В душе боролись противоречивые чувства, и было время для самоанализа. Второй раз я покидал семью. Впрочем, вру – первый раз покинули меня, и я целый год ждал, когда перебесится моя благоверная. Второй раз… Копится опыт. Скоро уже могу писать методички о том, как развалить семью без скандала.
Тома не хочет оформлять развод – формально мы еще муж и жена. Но ощущение было такое, что семья наша распалась навсегда. Я найду себе женщину. Тома узнает и обронит скупую слезу. А может, выплачется вволю – кто знает? В любом случае мой уход не стал для нее трагедией. Она умеет приспосабливаться к обстоятельствам.
Свобода не вызывала радости. Похоже, мы оба, Тома и я, проиграли.
Я заперся в лаборатории. Стены ее, выкрашенные белилами, приобрели унылый серый цвет, краска кое-где потрескалась и облупилась, по углам тенеты. Дощатый пол изрядно обшарпан. День был менее холодным – шариковая ручка не замерзла. В кабинете начальника есть электрообогреватель, но нет начальника, и кабинет закрыт. А сколько бравады за моими словами – я служу в авиации! Знал бы кто, в каких условиях приходится служить, не стал бы завидовать.
Ну да ладно, я не поехал в одиннадцать домой, чтобы остаться наедине со своим новым увлечением – пишу сборник рассказов «Самои» о моих предках.
Так увлекся, что не заметил, что время уже к обеду.
В дверь требовательно постучали.
После непродолжительной возни с замком впустил в лабораторию прапорщика Холодка, который сгорал от почти сексуального желания слиться в одно целое с трубой отопления.
– Ты чего не уехал?
– Да и дома тоска – здесь хоть в карты можно поиграть.
– Ты с ума сошел?
– У тебя семья, а у меня никого. Рано приеду, родителей расстрою – опять, скажут, с работы выгнали.
Вошел прапорщик Ручнев – совсем нездоровенный из себя, но стул под ним скрипнул в попытке сложиться навек. Он мой родственник дальний по материнской линии и зовет по-родственному меня «коммунякой», хотя я не сдал учетную карточку в полковую парторганизацию и официально считаюсь беспартийным.
– Ты знаешь, Леха, что летчик-испытатель легко летает на всем, что по идее должно летать, и с усилием на том, что летать не должно?
– Ты это к чему? – спросил я.
– Да Холодок все летунов ругает.
– Дак то испытатели, а наши и на самолетах летать не умеют, – отстаивал свою жизненную позицию Алексей Иванович.
Шутки кончились. В глазах у Ручнева ни смешинки. Он хорошо запомнил – я из белого дома, из числа неприкасаемых; чтобы там не случилось, я его личный враг.
– Значит, ты к нам из райкома пришел, – в который раз начинает он.
– Допустим.
– А зачем?
– Неужели перед тобой идиот, Владимир Иванович? Конечно, с заданием – выявлять недовольных и стучать кому следует.
– А если мы тебя удавим втихую и забацаем под самоубийство?
– Риск есть конечно, но он оправдан – здесь двести восемьдесят, там двести двадцать и за каждого изменника Родины по штуке. Представляешь навар? Стоит впрягаться?
Больше всего на свете прапорщика Ручнева из себя выводит чужая большая зарплата. Он тут же выругался:
– Живут же гады!
– Хочешь к нам?
– Я беспартийный.
– Рекомендацию дам.
Ручнев задумался. Холодок, понимая, что я прикалываюсь, сделал вывод:
– И тогда мы тебя, Вовок, всей группой утопим в туалете: нет тела, нет дела…
Владимир Иванович поверил:
– Нет, лучше мы «коммуняку» на столб.
Помолчали, тиская трубу отопления.
– Нет, а правда, Егорыч, ты почему ушел из белого дома? – это Холодок интересуется. – Все туда рвутся.
– Да не все выживают. Врать приходится много и прогибаться.
– Треснула спинка? – дальний родственник ехидненько.
– В райкоме, как на зоне – кто побывал, выходит совсем другим человеком.
– И что ты там потерял? С заду поимели? – снова Ручнев.
– Если бы остался, то, наверное, да.
Холодок:
– Нравится в авиации?
– Другой коленкор! Могу позволить себе подурачиться над теми, кто там остался.
– Они не оставят тебя в покое.
– Да я и сам не успокоюсь, пока не воздам каждому должное.
– Похоже, не долго осталось ждать. В ТЭЧи по рукам книжка Ельцина ходит – там он политбюро критикует.
Ручнев с энтузиазмом:
– И скоро приказ поступит – вешать коммуняк! Я тебя по-родственному гвоздями к столбу прибью, чтобы ветром не качало.
– Ой, Вова, не зарекайся. Ты ведь без руководящей и направляющей общество силы быстро собьешься с пути. И даже из дома побоишься выйти…