Её звали Лёля

– Откуда вы столько про авиацию знаете? – удивленно спросила Лёля, перевязывая офицера. Судя по двум «шпалам» на петлицах, был он в звании майора, и девушка, которая только недавно запомнила все эти «ромбы», «шпалы» и другие принятые в РККА знаки различия, добавила уверенно. – Ну откуда, товарищ майор? Если, конечно, это не военная тайна.

Офицер улыбнулся, обнажив большие желтые зубы под рыжими прокуренными усами:

– А я до войны инженером был на одном заводе. Мы делали двигатели для самолетов.

– Почему же вы теперь не на заводе? – удивилась Лёля. – Ведь вам наверняка должны были бронь дать, с вашими-то знаниями и опытом! Вы вон какой…

– Старый, хотела сказать?

– Нет, не старый… – смутилась Лёля.

– Да ладно, мне уже почти сорок. По сравнению с тобой старик, конечно. В отцы тебе гожусь. Понимаешь, дочка, – вдруг грустным голосом сказал майор. – У меня были жена и дочь. Настя. Твоего возраста. 15 июня поехали они к моей матери в Смоленск – погостить пару недель. В общем… Ничего с тех пор об их судьбе не знаю.

– Вы не расстраивайтесь, они обязательно найдутся! Они живы! – сказала Лёля.

– Всё может быть, – грустно ответил майор. – В общем, я не могу работать в тылу, когда моя семья у фашистов. То ли живы, то ли… Потому забомбил военкомат рапортами с требованием отправить меня на фронт. Вот я и тут. Батальоном командую в добровольческом полку. Рядом с вами стоим.

– Я знаю, – улыбнулась Лёля. – А как вышло, что вас зацепило? – спросила она, кивнув на руку офицера, которую перевязывала. На коже был свежий след от пулевого отверстия, другой с противоположной стороны.

– Да «Рама» летала над позициями, зараза. Три дня подряд вынюхивала, выслеживала. Но не стреляла. На четвертый день обнаглела в конец: решила, что хоть самолет этот и для разведки, а бояться тут некого: прошлась на бреющем над нашими окопами. Ну, я не выдержал, отнял у бойца «Дегтярь», да и вдарил по ней, – с задором в голосе ответил майор. – Стыдно, конечно, я же все-таки командир, а повёл себя, как мальчишка.

– И что дальше? – с интересом спросила Лёля.

– Попал, вроде. Задымился гад. Только всё равно вернулся и опять над головами. Но на этот раз ответил мне: я в него палю, он – в меня. Вот и ранил. Ну, ничего, заживет. Навылет прошла. Да ты и сама видишь.

Командир подумал и сказал:

– Ты вот что, дочка. Насчет самолётов. Запомни: какие бы наши ни были, они – самые лучшие в мире, поняла?

Лёля кивнула.

– Может, не самые быстрые. Но мы учимся, как говорит товарищ Сталин. И совсем скоро будет так, что наши сталинские соколы германских асов будут драть в хвост и в гриву, поняла?

– Так точно, товарищ майор.

– Вот и умница, – улыбнулся он.

Того пехотного майора Лёля больше не увидела. Спустя несколько дней после того разговора ей рассказали, что батальон ополченцев, которым он командовал, перебросили ещё дальше на восток. Там они вместе с другими частями пытались остановить наступление немцев, но что могут вчерашние работяги, которым дали в руки винтовки, с пяток пулеметов и по несколько бутылок с зажигательной смесью на взвод?

«Сражались они отчаянно, – рассказал после один из участников тех событий – солдат, которому сильно посекло осколками ноги. – Наша рота стояла у них на правом фланге. Видели, как немецкие танки утюжат их. Но ни один назад не отступил. А майор тот, когда немцы прорвались, вскочил и в последнюю атаку своих повёл, кто еще живой оставался. Все полегли там, в степи», – сказал солдат и замолчал.

В тот вечер Лёля, забившись в темный уголок, сидела на теплой земле и горько плакала. Ей было безумно жаль этого доброго майора с пышными прокуренными усами. Ведь если вдруг выяснится, что его семья жива-здорова, они больше никогда не встретятся. «Даже могилки не осталось, куда они смогут прийти, поклониться и вспомнить», – печально думала Лёля.

За те несколько месяцев, что пробыла она на войне, девушка успела многое понять. Для нее сущим откровением стала разная, порой очень жестокая правда. В том числе узнала девушка, что чаще всего, когда идут жестокие бои, некому потом хоронить погибших воинов Красной Армии.

Хорошо, если неподалеку были населенные пункты, в которых оставались люди. В меру сил те копали братские могилы. Но чаще всего на многие километры вокруг не было потом никого многие месяцы, и тела погибших прорастали травой, их заносило пылью и песком, снегом и опавшими листьями. «Вот и с тем майором, наверное, будет так же», – думала Лёля. И от этой мысли ей становилось еще грустнее.

Ведь получается, что даже следа на этой земле от человека не осталось. «Хотя, может, все-таки жива его дочка?», – с надеждой подумала Лёля. И вздохнула. Теперь ни в чем нельзя быть уверенным. Только в одном – «враг будет разбит, победа будет за нами». Но шесть дней спустя случилось такое, что во многих душах пошатнуло веру в то, что удастся, пусть даже ценой неимоверных усилий, одолеть фашистов.

Глава 68

Что такое ад для современного человека? Когда электричество по всему району отключают. Потому как ни один электроприбор не работает, а главное – интернет пропал, чтоб его! Вот тут и настаёт полная… Ни телевизор посмотреть, ни кофе себе приготовить, поскольку плита хоть и газовая, но от электричества зажигается, а спичек у тебя давно уже в доме нет. Ни, и это самое жуткое, забавное видео не посмотреть или в мессенджере не поболтать с девчонками. Вот что такое ад XXI столетия, на собственном примере убедился.

Но прошу мне поверить. Это всё полная ерунда по сравнению с настоящим адом. Тем, который бывает на войне. Когда ты сидишь в балке, сторожа лошадей, и понимаешь: там, на передовой, творится полный кошмар, поскольку немцы принялись забрасывать позиции нашей батареи и стоящего впереди пехотного батальона бомбами и снарядами так, словно пытаются превратить сталинградскую степь в лунную поверхность, где ничего, кроме огромных воронок.

Нет, все-таки там, где мы с Петро были, не ад. Чистилище. На нас ведь снаряды и бомбы не падали, в нас пули не летели. Мы только слышали бешеный грохот, лупящий по барабанным перепонкам, и вздрагивали, когда бабахало слишком близко. Но даже в такие моменты нельзя было теряться: приходилось бегать среди небольшого табуна и успокаивать, уговаривать даже. Петро делал это на украинском, я по-русски. Просил не дёргаться, не убегать. Умолял оставаться на месте, потому что когда наши пойдут обратно, им понадобится тягловая сила. А где её тут взять, если не у лошадей? Не сами же мы с напарником впряжёмся в орудия и не потащим их на новую позицию.

Я даже в страшном сне не мог себе представить, что буду лошадиным психологом. Вот пришлось. Под грохот взрывов упрашивал лошадей вести себя спокойно. Они первое время очень нервничали, а потом то ли наши с Петро слова им помогли, то ли привыкли. В общем, табун к вечеру перестал нервно взбрыкивать и ржать, когда неподалёку падал случайный снаряд. Это и нас немного привело в чувство. Улеглись на край балки и стали смотреть в сторону наших позиций.

Что там творилось! Сплошные разрывы, пыль и чёрный дым, страшный грохот и бесконечная стрельба. А ближе к вечеру случилось страшное: стоило Петро высунуться, как прямо перед ним землю прочертила пулемётная очередь. Напарник резко прыгнул назад и перекрестился с широко распахнутыми глазами.

– Что там?! – спросил я.

– Танк… – ответил Петро, будто контуженный.

– Наш? – ляпнул я и услышал, как умеют крепко выражаться украинские парни. Чего уж там. По-русски, конечно, говорил. Мне стало сразу понятно: ситуация критическая. Если немецкий танк доберётся до нашего табуна, то всё. Лошадей подавит, остальные разбегутся, и тогда нет больше нашей батареи. На руках даже сорокопятки, пусть они и относительно лёгкие, далеко не утащишь. Особенно при такой жаре. Да если ещё раненые…

– Всё, пошёл, – сказал я, снимая с пояса гранату – обыкновенную «лимонку».

– З глузду з’їхав? Та він тебе розчавить, як таргана! – возмутился Петро.