Страница 172 из 208
Зарождение рассмотренной манеры оформления человеческого лица относится, видимо, еще ко времени расцвета серовской неолитической культуры в Прибайкалье. Свидетельство тому — моделировка антропоморфных головок на фантастическом существе из погребения 12 Серовского могильника (Окладников, 1976, табл. 65). Для изготовления описываемых фигур глазковцы предпочитали использовать бивень мамонта, хотя обработка его из-за большой плотности и вязкости сопряжена со значительными трудностями (Герасимов, 1944, с. 70). Возможно, это связано, с одной стороны, с особым значением мамонтовой кости в глазах древних охотников-рыболовов, а с другой — с назначением фигур.
Сравнивая устьудинскую группу антропоморфных изображений с подобными фигурками из других мест Прибайкалья (Семеновка, Братск, Шумилиха и др.), можно констатировать, что различия в деталях не меняют единства трактовки образа в целом. Есть ли в трактовке глазковских человеческих фигур элементы традиции сибирского палеолитического искусства? На этот вопрос трудно дать прямой и однозначный ответ. Но обращает на себя внимание тот факт, что среди женских палеолитических статуэток Мальты и Бурети на Верхней Ангаре имеется группа так называемых «худощавых», которые по своим пропорциям напоминают глазковские фигурки (Абрамова, 1961, табл. XIV, 1, 3). Сибирские палеолитические статуэтки сделаны из бивня мамонта, и у большинства из них переданы черты лица, что характерно и для глазковских изображений.
Выработанная резчиками по кости стилистическая манера воспроизведения человеческого лица была полностью принята древними литейщиками, которые изготовляли «шаманские» бронзовые изображения, бытовавшие у прибайкальского населения в конце I тыс. до н. э. (Окладников, 1948, с. 208, 218–219). С глазковскими фигурками это культовое антропоморфное литье сближает также односторонняя моделировка.
Сопоставление глазковских изображений с деревянной антропоморфной скульптурой народов Сибири XIX — начала XX в. показывает, что они наиболее близки пятому типу по классификации С.В. Иванова, что проявляется как в трактовке фигуры в целом, так и деталей лица (Иванов, 1970, рис. 152; 153; 159). Отмеченное сходство позволяет, с одной стороны, говорить о времени появления этого типа антропоморфных изображений, а с другой — рассматривать Прибайкалье как возможную его прародину. Интересно, что именно в антропоморфной скульптуре эвенков этот тип преобладает над всеми другими — и в дереве, и в металле (Иванов, 1970, с. 190–191).
В прибайкальских антропоморфных фигурках эпохи бронзы усматривается и ряд черт, вызывающих уральские ассоциации. Это особенно видно по материалам погребения 5 Усть-Удинского могильника и погребения 38 могильника Шумилиха (Окладников, 1975б, табл. 141, 1; Горюнова, 1974, рис. 5; Студзицкая, 1981, с. 43), где в моделировке лица использован специфический прием выделения щек западающими плоскостями, особенно глубокими на месте глаз. Исследователи полагают, что первоначально этот прием возник в дереве, а затем был перенесен на рог и кость (Окладников, 1955, с. 294; Мошинская, 1976, с. 53–54). Деревянные идолы из Горбуновского торфяника наглядно подтверждают это мнение. С уральскими типами устьудинские и шумилихинские фигурки сближает также их «безрукость». Фигурки с берегов Лены, несмотря на некоторые отличия в деталях, относятся, на наш взгляд, к устьудинской группе.
В тех случаях, когда глазковские антропоморфные изображения были найдены в погребениях парами, они различаются лишь размерами (Усть-Уда, погребения 4 и 6; погребения у с. Кода на Ангаре). Нам представляется, что первоначальная точка зрения А.П. Окладникова, усматривающего в парных фигурках мужчину и женщину (Окладников, 1955, с. 290), более правильная, чем его более позднее предположение, что в них материализуется характерный для лесных охотников культ близнецов (Окладников, 1976, с. 12).
Анализ глазковских скульптур не позволяет, на наш взгляд, рассматривать их как дальнейшее развитие стилистических особенностей, присущих неолитическому китойскому антропоморфному искусству. Сопоставление этих двух групп изображений показывает, что стилистически они резко отличаются друг от друга, несмотря на общую для них условность в передаче образа. Отличны они, видимо, и в функциональном отношении. Сравнение глазковской антропоморфной скульптуры с окуневскими костяными фигурками возможно только по общности сюжета и его технического воплощения. Что касается стилистических приемов трактовки образа, то вопреки мнению некоторых исследователей (Вадецкая, 1969, с. 27; Максименков, 1970, с. 70), они настолько различны, что совершенно несопоставимы.
Уникальна костяная маска-личина из погребения 38 могильника Шумилиха (рис. 136, 11). Стилистически она тесно увязывается с глазковской группой антропоморфных изображений, поскольку моделировка лица выполнена по требованиям единого устоявшегося канона. Ближайшей аналогией ей по манере передачи лица служит меньшая антропоморфная фигурка из погребения в устье р. Коды (рис. 136, 5). Особенно четко единство технических приемов прослеживается в оформлении нижней части лица. Размеры этой личины-маски (высота 11 см) позволяют считать ее скорее маскоидом, т. е. уменьшенной маской, которая не предназначалась для ношения на лице (Авдеев, 1957). По бокам лица костяного маскоида расположены два круглых отверстия; третье — на затылочной части. Они использовались для прикрепления к одежде. Не исключено, что в затылочное отверстие мог вставляться стержень-антенна, как на личинах-масках Мугур-Саргола в Тувинской АССР (Дэвлет, 1980, рис. 10, 3). В начале II тыс. до н. э. антропоморфные личины получают широкое распространение в искусстве Сибири и Дальнего Востока (Окладникова, 1978; Дэвлет, 1976; Леонтьев, 1978). Этнографические материалы показывают, что маскиличины, маски — головные уборы и маскоиды занимают значительное место и в культовом искусстве народов Сибири конца XVIII — начала XX в. (Иванов, 1970, 1975), особенно у тунгусских групп.
На глазковской глиняной посуде встречаются рисунки человеческих фигур. Находки их единичны, но очень значимы, так как, с одной стороны, они свидетельствуют о многообразии форм воплощения этого сюжета, а с другой стороны (что особенно важно) — уточняют время появления широко распространенного на сибирских писаницах образа «рогатого» человечка. Один из таких сосудов найден на стоянке Плотбище (р. Белая). На нем резными линиями выполнены четыре схематичные антропоморфные фигурки с «рожками» вместо головы (Савельев, Горюнова, 1971, рис. 1). В несколько иной, но тоже очень схематичной манере исполнены «рогатые» человечки на обломке сосуда из стоянки в устье р. Птушами — притоке Илима (Окладников, Мазин, 1976, рис. 27). Наличие «рогатых» антропоморфных существ на глазковской керамике и на петроглифах говорит о широком распространении этого образа в рассматриваемое время.
По-иному трактованы человеческие фигуры на сосуде из жертвенного места близ Шишкинских писаниц на Лене (Окладников, 1976, рис. 2, 3). Несмотря на то что показано пять фигур, композиционно они распадаются на те же четыре группы, что и на сосуде из Плотбища. Хотя рисунки очень схематичны, по общей моделировке образа они могут быть сопоставлены с некоторыми китойскими антропоморфными стержнями (Студзицкая, 1970, рис. 6, 2, 3). Интересно присутствие на ленском сосуде парных фигурок.
То, что антропоморфные изображения в эпоху бронзы выдвигаются на передний план в изобразительном искусстве лесного Прибайкалья, отражает новый этап в развитии первобытной идеологии. Именно в это время для первобытного искусства важным объектом познания становится человек. Через его образ, видимо, происходило осмысление и тех изменений в социально-экономических отношениях, которые были связаны с освоением производства металла во II тыс. до н. э.