Страница 8 из 17
Миллер так и не узнал, как умерла его стенографист. Будь у него время, он, возможно, поискал бы его, но он начал разделять беспокойство Хейслера о девушке-пешеходе, изолированной и одинокой в мире умирающих автомобилистов. Для отца она была дочерью, единственным ребенком и единственной ветвью его семьи. Однако для Миллера она была символом. Она была знаком восстания природы, свидетельством ее последней судорожной попытки вернуть человечеству его прежнее место в мире. Ее отец хотел, чтобы ее спасли, потому что она была его дочерью, пешеходом, потому что она была одной из них, одной из нации пешеходов.
На этом сотом этаже были оставлены бочонки с водой и запасы продовольствия. Было сделано все возможное, чтобы поддержать жизнь посреди смерти. Хейслеру показали все это. Его устроили поудобнее, а затем Миллер, с небольшим запасом продуктов, флягой с водой, дорожной картой и крепкой дубинкой в руках, покинул это место тишины и покоя и начал спускаться по винтовой лестнице. Спускаться было неудобно, про проход был достаточно широким, что бы исключить головокружение. Чего опасался Миллер, так это того, что в каком-то месте проход заблокируют заглохшие автомобили, но, очевидно, все автомобили, которым удалось добраться до спуска, смогли скатиться вниз. Время от времени он останавливался на том или ином этаже, вздрагивал от криков, которые слышал, а затем шел дальше, вниз и вниз к улице.
Здесь все оказалось даже хуже, чем он ожидал. Когда из долины Озарк была выпущена электродинамическая энергия – в ту же секунду все механизмы остановились. В Нью-Йорке двадцать миллионов человек были в автомобилях в ту конкретную секунду. Некоторые шлялись по магазинам, некоторые ели в ресторанах, бездельничали в своих клубах, другие куда-то шли. Внезапно каждый был вынужден остановиться на месте как вкопанный. Не было никакой связи, кроме как в пределах голоса каждого, телефон, радио, газеты были бесполезны. Каждый автомобиль остановился, каждый автомобиль перестал двигаться. Каждый мужчина и женщина зависели от своего собственного тела для существования, никто не мог помочь другому, никто не мог помочь себе. Транспорт умер, и никто не понимал, что это произошло везде, а не только с ним или рядом, насколько мог видеть глаз или слышать ухо, потому что связь перестала существовать вместе с транспортом. Каждый автомобилист остался там, где он оказался в данный конкретный момент.
Затем медленно, когда до них дошла мысль, что движение невозможно, пришел страх, а со страхом – паника. Но это был новый вид паники. Все предыдущие паники состояли во внезапном движении большого количества людей в одном направлении, спасаясь от реального или воображаемого страха. Эта паника была неподвижной, и в течение дня каждый житель Нью-Йорка, охваченный страхом, плача от страха, оставался в своей машине. Затем началось массовое движение, но не движение предыдущих паник. Это было медленное извивающееся движение искалеченных животных, тащащих безногие тела вперед на руках не привыкший к физическим упражнениям. Это было не быстрое, как ветер, движение обезумевшей, охваченной паникой толпы, а медленная конвульсивная, червеобразная паника. Хриплым шепотом передавались слова от одного к другому, что город – место смерти, превратится в морг, что через несколько дней там не будет еды. Хотя никто не знал, что произошло, все знали, что город не сможет долго жить, если из деревни регулярно не будет поступать еда, и страна внезапно стала чем-то большим, чем длинные цементные дороги между вывесками. Это было место, где можно было достать еду и воду. Город пересох. Гигантский насос, перекачивающий миллионы галлонов воды беспечному населению, перестал качать. Воды больше не было, кроме как в реках, окружающих город, и они были грязными, загрязненными человеческой деятельностью. Где-то в стране должна быть вода.
Итак, на второй день началось бегство из Нью-Йорка – полет калек, а не орлов, марш человечества в форме искалеченных на войне солдат. Их скорость была неравномерной, но даже самый быстрый мог ползти не быстрее мили в час. Философы остались бы там, где они были, и умерли. Животные, подвергнутые таким пыткам, спокойно ждали конца, но эти автомобилисты не были ни философами, ни животными, и они должны были двигаться. Всю свою жизнь они двигались, мосты были первыми местами, где были видны заторы. На всех из них обычно было множество автомобилей, но в 2 часа дня движение не такое интенсивное. Постепенно, к полудню второго дня, эти речные магистрали были черными от людей, ползущих, чтобы уйти из города. Наступил затор, а с затором – застой, а с застоем – просто бесполезное шевеление. Затем поверх этого неподвижного слоя людей пополз другой слой, который, в свою очередь, достиг скопления людей, а поверх второго слоя возник третий слой. Дюжина улиц вела к каждому мосту, но каждый мост был шириной с улицу. Постепенно внешние ряды верхнего слоя начали падать в реку внизу. В конечном итоге многие стремились к этому уходу из жизни. В конце концов, с мостов донесся рев, похожий на прибой, бьющийся о скалистый берег. В этом было начало отчаянного безумия. Люди быстро умирали на мостах, но перед смертью они начинали кусать друг друга. В некоторых местах города наблюдались такие же заторы. Рестораны и кафе были заполнены телами почти до потолка. Здесь была еда, но никто не мог до нее добраться, кроме тех, кто был рядом, и они были раздавлены до смерти, прежде чем смогли воспользоваться своей удачей, и умирали, заваленные телами тех, кто остался жив и мог есть.
В течение двадцати четырех часов человечество утратило свою веру, свою человечность, свои высокие идеалы. Каждый пытался сохранить себе жизнь, хотя, поступая так, он быстрее приносил смерть другим. Тем не менее, в отдельных случаях отдельные люди поднимались до высот героизма. В больницах медсестра иногда оставалась со своими пациентами, давая им еду, пока она вместе с ними не умирала от голода. В одном из родильных отделений мать родила ребенка. Покинутая всеми, она приложила ребенка к груди и держала его там, пока голод не сковал ее безжизненные руки.
Именно в этот мир ужасов вошел Миллер, когда вышел из офисного здания. Он снабдил себя крепкой дубинкой, но вряд ли кто-нибудь из ползущих автомобилистов заметил его. Итак, он медленно дошел до Пятой авеню, а затем направился на север, и пока он шел, он молился, хотя в тот первый день он увидел лишь немногое из того, что ему предстояло увидеть позже.
Он шел все дальше и дальше, пока не добрался до воды, и он поплыл, а затем снова пошел дальше, и ночью он оказался в сельской местности, где перестал непрерывно молиться. Здесь он случайно встретил автолюбителя, который был просто раздосадован тем, что его машина сломалась. Поначалу никто в за городом не понял, что произошло на самом деле, никто так и не осознал до конца, прежде чем умереть в своем фермерском доме, что все это значило. Это знали только городские жители, но и они не понимали до конца.
На следующий день Миллер рано поднялся с травы и снова отправился в путь, внимательно изучив дорожную карту. Он избегал городов, обходя их. Он горел желанием, постоянным и непрекращающимся, поделиться своей провизией с этими голодающими калеками, но он должен был сохранять свои силы и экономить еду для нее, этой девушки-пешехода, одинокой среди беспомощных слуг, в железной ограде длиной тридцать миль. Это было ближе к концу второго дня его путешествия. На протяжении нескольких миль он никого не видел. Низкое солнце в дубовом лесу отбрасывало фантастические тени на бетонную дорогу.
По дороге к нему приближался странный караван. Там были три лошади, привязанные друг к другу. На спинах двоих были узлы и кувшины с водой, закрепленные прочно, но неуклюже. На третьей лошади старик отдыхал в седле, похожем на стул, и в это время он спал, положив подбородок на грудь, его руки даже во сне сжимали края стула. Во главе первой лошади шла женщина, высокая, энергичная, прекрасная в своей силе, легко вышагивая по цементной дороге. На ее плече висел лук с колчаном стрел, а в правой руке она держала тяжелую трость. Она шла бесстрашно и уверенно, она казалась наполненной силой и гордостью.