Страница 7 из 17
Хейслер судорожно схватил Миллера за руку.
– Но если вы остановили все это, вы сможете запустить все заново?
– Нет, мы остановили это электричеством. Теперь электричества больше нет. Я полагаю, что и наши собственные машины были так же выведены из строя.
– Значит, мы умрем?
– Думаю, что да. Возможно, ваши ученые смогут изобрести средство против этого, как сделали мы сто лет назад. Мы выжили. Ваша нация пыталась всеми известными научными методами уничтожить нас, но мы выжили. Возможно, и вы сможете. Что я могу сказать? Мы хотели провести справедливости. Все, о чем мы просили, – это равенство. Вы видели, как эти другие люди голосовали и как они думали. Если бы у них была возможность, они бы мгновенно уничтожили мою маленькую колонию. То, что мы сделали – сделано в целях самозащиты.
Хейслер попытался зажечь свою сигару. Электрическая зажигалка не работала, поэтому он держал ее потухшей в уголке рта и жевал.
– Вы говорите, что вас зовут Абрахам Миллер? Я считаю, что мы в некотором роде двоюродные братья. У меня есть книга, в которой рассказывается об этом.
– Я все об этом знаю. Ваш прадед и моя прабабушка были братом и сестрой.
– Так и сказал профессор, за исключением того, что в то время мы ничего не знали о вас. Однако я хочу поговорить о своей дочери.
Двое мужчин говорили и говорили. В городе продолжал нарастать ропот, непрекращающийся, постоянный, полный новых для нынешнего поколения нот. И все же на расстоянии – от земли внизу до сотого этажа наверху, все это было одним звуком. Хотя он состоял из миллионов вариаций, он слилась в единое целое. Миллер, наконец, начал ходить взад и вперед, от одной стены офиса к окну и обратно.
– Я не думал, что буду так нервничать. Вся моя жизнь была подготовкой к этому моменту. На нашей стороне были правда, справедливость, и даже наш забытый Бог. Я все еще не вижу другого пути, никакого другого пути, но мне плохо от происходящего, Хейслер, меня просто выворачивает. Когда я был мальчиком, я нашел мышь, застрявшую в двери сарая, почти разорванную пополам. Я пытался помочь ей, но замученное животное укусило меня за палец, так что мне просто пришлось сломать ему шею. Она не могла спастись самостоятельно – и когда я попытался помочь ей, она укусила меня, поэтому мне пришлось убить её. Вы понимаете? Я должен был, но, хотя я был прав, мне стало смертельно плохо. Меня вырвало на пол сарая. Что-то подобное происходит там, внизу. Двадцать миллионов изуродованных тел вокруг нас начинают умирать. Возможно, они были мужчинами и женщинами, похожими на тех, что живут в колонии, но они стали одержимы идеей механических устройств всех видов. Если бы я попытался помочь и вышел сейчас на улицу – они бы убили меня. Я не смог бы держаться подальше от них – я не смог бы убить их достаточно быстро. Мы имеем право на это, как никто другой, но меня от этого тошнит.
– На меня это так не влияет, – ответил Хейслер, – я привык сокрушать своих противников. Я должен был, иначе они раздавили бы меня. Я смотрю на все это как на удивительный эксперимент. В течение многих лет я думал о нашей цивилизации – из-за моей дочери. Я потерял интерес. Во многих отношениях я потерял свой боевой дух. Кажется, мне все равно, что происходит, но я хотел бы сломать шеи тем, кто вышел отсюда и сейчас съезжает вниз по спиральному спуску. Я не хочу, чтобы они умерли от голода.
– Нет. Вы останетесь здесь. Я хочу, чтобы вы написали историю всего этого – как это произошло. Нам нужно точное описание, чтобы оправдать наши действия. Вы останетесь здесь и поработаете с моим стенографистом. Я собираюсь найти вашу дочь. Мы не можем позволить пешеходу пострадать. Мы заберем вас с собой. С подходящим оборудованием вы могли бы научиться ездить на лошади.
– Ты хочешь, чтобы я жил?
– Да, но не для себя. Есть дюжина причин. В течение следующих двадцати лет вы сможете читать лекции нашей молодежи. Вы сможете рассказать им, что произошло, когда мир перестал работать, потеть, когда люди сознательно променяли дом на автомобиль, а тяжелый труд и работу на машины. Вы сможете сказать им все это, и они вам поверят.
– Замечательно! – воскликнул Хейслер. – Я назначал президентов, и теперь я становлюсь безногим примером для нового мира.
– Вы достигнете славы. Вы будете последним автомобилистом.
– Давайте начнем, – призвал Хейслер. – Позовите своего стенографиста!
Стенографист появился в Нью-Йорке за месяц до встречи Миллера и представителей автомобилистов. В течение этого времени, благодаря его раннему обучению мимикрии в качестве шпиона, он обманул абсолютно всех, с кем вступал в контакт. В своем автомобиле, одетый как стенографистка, с надушенным и накрашенным лицом и кольцами на пальцах, он прошел незамеченным среди других тысяч таких же женщин. Он ходил в их рестораны и в их театры. Он даже ходил к ним в гости. Он был идеальным шпионом, но он был человеком.
Он был обучен работе шпиона. За многие годы он проникся верностью к своей республики пешеходов. Он присягнул, что республика будет на первом месте. Абрахам Миллер выбрал его, потому что мог доверять ему. Шпион был молод, с едва заметным пушком на щеках. Он был неженат. Он был патриотом.
Но впервые в своей жизни он оказался в большом городе. Фирма этажом ниже наняла стенографистку. Она была очень хорошим работником во многих отношениях, и было что-то в новой стенографистке, что вызвало его интерес. Они встретились и договорились встретиться снова. Они говорили о любви, новой любви между женщинами. Шпион не понимал этого, никогда не слышал о такой страсти, но в конце концов он понял. Она предложила, чтобы они разместились вместе, но он, естественно, нашел причины отказать. Тем не менее, они проводили большую часть своего свободного времени вместе. Не раз пешеход собирался довериться ей не только о надвигающейся катастрофе, но и о том, что он мужчина и своей настоящей любви.
В подобных случаях, трудно найти объяснение, почему мужчина влюбляется в женщину. Его всегда трудно найти. Здесь было что-то извращенное, патологическое извращение. Это было чудовищно, что он влюбился в безногую женщину, когда он мог бы, подождав, жениться на женщине с прямыми, настоящими ногами. Вместо этого он полюбил и желал женщину, которая жила в машине. В равной степени ненормальным было то, что она любила женщину. Каждый из них был болен – болен душой, и один, чтобы продолжить близость, обманывал другого. Теперь, когда город умирал под ним, стенографист почувствовал глубокое желание спасти эту безногую женщину. Он чувствовал, что можно каким-то образом найти способ убедить Абрахама Миллера позволить ему жениться на этой стенографистке – по крайней мере, позволить ему спасти ее от смерти.
Итак, в мягкой рубашке и брюках до колен он бросил взгляд на Миллера и Хейслера, занятых серьезным разговором, а затем на цыпочках вышел за дверь и спустился по наклонной плоскости на этаж ниже. Здесь все было в замешательстве. Смело шагнув в комнату, где стоял стол стенографистки, он наклонился над ней и начал говорить. Он сказал ей, что он мужчина, пешеход. Он быстро рассказал ей о том, что все это значило – крики снизу, неподвижные автомобили, бесполезные лифты, молчащие телефоны. Он сказал ей, из-за чего мир автомобилистов погибает, но что она будет жить благодаря его любви к ней. Все, о чем он просил, – это законное право заботиться о ней, защищать ее. Они бы уехали куда-нибудь и жили в сельской местности. Он катал бы ее по лугам. У нее могли быть гусята и утята которые подходили к ее стулу, когда она кричала: "Ути, ути".
Безногая женщина слушала. Бледность, которая должна быть на ее щеках, была умело покрыта румянами. Она слушала и смотрела на него, мужчину, человека с ногами, умеющего ходить. Он сказал, что любит ее, но человек, которого она любила, была женщиной, женщиной с болтающимися, кривыми, красивыми ногами, как у нее, а не с мускулистыми чудовищами.
Она истерически рассмеялась, сказала, что выйдет за него замуж и пойдет, куда он скажет, а потом она прижала его к себе и поцеловала в губы, а затем поцеловала его в шею над яремной веной, и он умер, истекая кровью текущей ей в рот, и кровь, смешанная с румянами, перекрасило ее лицо в ярко-карминового цвета. Она умерла несколько дней спустя от голода.