Вирши

«Вирши в Великий Пяток...» Симеона включают в себя пролог и эпилог,, каковые даны в виде олицетворений, и основную часть, которая распадается на два «акта». Первый «акт» ставился на открытой сцене, «на монастырском дворе». По своему сюжету он напоминает очень популярные в Великом княжестве Литовском Зебжыдовские кальварии, представлявшие собой массовое шествие с пением гимнов по «местам страстей Христовых», обычно начинавшееся от креста и там же заканчивавшееся. С той лишь разницей, что у Симеона это шествие совершали вместе с хорами не все желающие, а только Ангел и Душа Благочестивая, и происходило это не на большом пространстве (как в кальвариях), а, скорее всего, на импровизированной сцене. Во втором «акте» действие переносилось внутрь «соборной церкви» и развивалось вокруг так называемых «пассиональных орудий» и святых реликвий. Все это театрализованное представление было выдержано в строгих рамках школьно-поэтического канона и приурочено к началу церковного обряда выноса плащаницы.

В своей дальнейшей работе со сценическим материалом Симеон шел по пути все большего «обмирщения», автономизации и усложнения драматического сюжета. Более напряженной становилась динамика действия, увеличивалось число действующих лиц, атрибутов-символов, совершенствовались риторико-поэтические средства, хотя смысловое ядро, скрытый идейный движитель в его пьесах неизменно определялись этико-эстетическими принципами школьной драматургии. Именно они легли в основу замысла его трагедии «О Навходоносоре-царе, о теле злате и о триех отроцех, в пещи не сожженых», возникшей в результате оригинальной светской обработки популярного мартирологического сюжета «Пещного действа», а также его «Комедии притчи о блудном сыне». В последней пьесе религиозные мотивы особенно заметно осложнены сюжетными коллизиями авантюрно-романного типа, что диктовалось уже поэтикой придворного театра, театра по преимуществу светского. Симеон Полоцкий успел реализовать в его границах далеко не все свои возможности, но и то, что он сделал, дало ощутимый импульс развитию светской драматургии в России.

В поэтических руководствах «переходного» столетия много внимания уделялось лирике. Как же мыслили себе тогдашние филологи этот род поэзии? Здесь, как и в любых прочих сферах словесного искусства, символически соотносимого с творением мира божественным Логосом, действовала своего рода «табель о рангах». На первом месте в ней значились гимны в честь бога и святых, на втором — элегии, служившие для излияния скорбного религиозного чувства, на третьем — приветственные оды и панегирические послания[19]. Такое понимание лирики получило реальное отражение в поэтической практике писателей XVII в. И творчество Симеона не является тут исключением. Из его гимнописи, пожалуй, наиболее примечательны ранние польскоязычные акафисты — «Akaphist najświętszej Pa

По сути дела, это стихотворные переложения гимнографических текстов, каковые Симеону могли предоставить киевские старопечатные издания акафистов 1625, 1629 или 1636 гг. Приступая к работе над ними, он, безусловно, воспользовался опытом подобных переложений, накопленным старшим поколением польско-латинских поэтов, о чем свидетельствует прямая цитация им отдельных строк стихотворной «Псалтири Давидовой» Яна Кохановского (1579), снабженная примечанием,— «по Кохановскому». Не исключено также знакомство Симеона и с другим поэтическим переложением гимнов названного автора — «Богородицами». Ориентация на высокие художественные образцы помогла белорусскому стихотворцу: его «Акафисты» выполнены энергично, с большим вдохновением, в изысканной поэтической технике, сочетают в себе 11-сложники с 13-сложным стихом и с имеющими внутренние рифмы «леонинскими стихами». Свой ранний польскоязычный опыт создания перифрастических гимнов Симеон со временем перенес и на церковнославянский язык. Сравним, к примеру, его «Стиси краесогласнии на Рождество Христово, глаголемый в церкви во славу... Бога». Вместе с тем, им составлялись вполне оригинальные стихотворные гимны: «Песнь Иоанну Богослову», «Песнь пресвятыя Богородицы святому Николаю Великому...»[20] и др.

В жанре элегии Симеон Полоцкий работал ничуть не с меньшим успехом, чем в жанрах религиозно-гимнографических. Однако и здесь нередко наиболее удачный результат достигался им благодаря обращению к общепризнанному тогда эталону, в качестве которого выступали элегические стихи Я. Кохановского и М. Сарбевского. Составляя в 1669 г. по случаю смерти царицы Марии Ильиничны поэтически вдохновенные «Френы, или Плачи...», поэт, безусловно, учитывал уже успевшую сложиться к тому времени на Украине и в Белоруссии богатую поэтическую традицию элегических плачей. Ему могли быть хорошо известны «Тренос» (1610) и «Лямент... на преставление... Леонтия Карповича» (1620), приписанный Мелетию Смотрицкому, «Вирши на погреб Петра Конашевича Сагайдачного» (1622) Касияна Саковича, «Лямент по ... отцу Иоанну Васильевичу» (1628) Давида Андреевича, «Echo żalu na głos lamentującego po nieopłakanej śmierci... Bobrykowicza» — «Эхо скорби на голос рыдающего о неоплаканной смерти... Бобрыковича» (1635) или, например, «Naeniae...» («Плачи...») на смерть Яна Радзивилла (1621). Но прежде всего, как показывает анализ, он видел перед собой лирический шедевр Я. Кохановского — «Трены» (1580). У Кохановского, писавшего на смерть своей горячо любимой малолетней дочери, Симеон заимствует прежде всего общую идею книги, представляющей единый цикл плачей-элегий, каждый из которых завершается своеобразным философско-поэтическим «утешением». Связь с «Тренами» чувствуется и в изображении автором «Френов...» прежней благочестивой жизни умершей царицы, всеобщей любви к ней, горечи невосполнимой утраты, и в подборе примеров бренности жития, и в том, что в заключение своего произведения Симеон, как и Кохановский, заставляет утешать родных и близких ту, которая «оплакивается» ими. При всем том Симеоном создано цельное и оригинальное произведение. Его «Френы...» из в общем-то привычной на Руси картины «вселенского плача»[21] вырастают в подлинный апофеоз царицы Марии, предвещая грандиозные одические апофеозы у поэтов русского классицизма. Так, в 11 плаче выведена аллегорическая фигура скорбящего «Царствия Российского», которая вещает:

Еще более величественная картина открывается в элегии «Вершэ о мэнце Панской». Здесь показано, как, созерцая мучения и смерть своего Творца, плачет вся Природа. Ее сокрушения принимают вид мировой катастрофы:

19

См.: Петров Н. И. О словесных науках и литературных занятиях в Киевской Академии... // Труды КДА, 1867, январь. С. 83 и сл.

20

ГИМ, Синод, собр. № 731, л. 64 об.— 69.

21

В католической традиции его аналогией является так называемый zbiorowy panctus (коллективный плач).