Родимая сторонка

Все посветлели, приумолкли, призадумались.

— Примечайте, товарищ лектор! — напомнил Трубникову Додонов.

— Я все примечаю! — серьезно ответил тот.

Покружив полевыми дорогами, выбрались на большой пустырь, откуда рукой подать было до МТС. В конце пустыря одиноко белела в густом бурьяне заброшенная церковушка, зияя черными глазницами окон и вызывающе скалясь колоннами. Даже на крыше ее вырос бурьян, словно поднялись от злости дыбом зеленые волосы.

Вспоминая, с каким воодушевлением закрывали в тридцатом году эту церковушку и как наивно радовались тогда, что религии пришел конец, Трубников спросил:

— Много у вас верующих в районе?

— Нет, немного… — замялся Додонов, — хотя, конечно, есть! Церковь действует в Белухе.

— Стало быть, не знаете сколько. А праздники религиозные соблюдают еще кое-где?

— Кое-где! — фыркнула Зоя Петровна, обволакиваясь дымом. — В самый сенокос по три дня гуляли в некоторых бригадах, а в Белухе — всем колхозом…

— Ну, зачем же преувеличивать?! — недовольно поморщился Додонов. — Все время антирелигиозную пропаганду ведем, доклады, лекции проводим. А зимой даже бывший поп к нам приезжал из области. Разоблачительную лекцию для районного актива читал. Очень полезная лекция.

Въехали в пустой двор МТС. На местах, где стояли комбайны, успела уже вырасти крапива. Посчитав крапивные островки, Трубников позавидовал обрадованно: «Широко живут! На каждый колхоз комбайнов десять да тракторов, поди, штук пятнадцать! А мы тут до войны что имели?»

Пока Додонов с Романом Ивановичем искали зачем-то директора, Трубников заглянул в диспетчерскую.

Красноглазый парень, взлохмаченный и озабоченный, кричал по рации:

— Иван Егорович, сколько вчера убрали комбайнами?

Невидимый Иван Егорович отвечал издалека задорно:

— Шестьдесят три!

— А кто у вас впереди идет?

— Впереди? Рыжиков. Вчера 20 гектар убрал на самоходном.

— А за декаду сколько?

— Сто восемьдесят пять.

— Передай ему, что Власов убрал за декаду сто девяносто семь.

Иван Егорович ошарашенно помолчал и вдруг всполошился испуганно:

— Этого не может быть! Нашего Рыжикова никто еще не обгонял пока…

— Раз говорю, значит, может.

На столе зазвенел без передышки телефон. Вася схватил трубку и, не отрывая ее от уха, кинулся к большой карте полей, густо поросшей красными флажками. Каждый флажок здесь обозначал, видно, комбайн. Вася переставил один красный флажок: значит, комбайн переехал на новый массив. Заменив другой желтым, он тут же схватил вторую телефонную трубку.

— Алло! Прошу механика! Николай Петрович, выезжайте сейчас же с дежурной аварийной в пятое поле. Стоит комбайн. Поломка.

А по рации кричал кто-то взахлеб сквозь железный стрекот и ликующий гул моторов:

— Вася, мы на четвертом, принимай скорее сводку!

Шум и жар трудового сражения все нарастал, все накатывался и накатывался оттуда могучим прибоем…

Простоял бы, поди, Трубников завороженно целый час тут, кабы Роман Иванович не позвал его.

Идя за ним к машине, гость восхищенно ахал и ругался:

— Ну как не стыдно вам, имея такую технику, хвастаться своими урожаями! Да мы перед войной здесь по двадцать пять центнеров пшеницы получали…

Ни Роман Иванович, ни Додонов не ответили ему. В машину сели все, не глядя друг на друга.

Долго ехали, сердито слушая тяжелый стук колосьев по кузову.

— Стой! — закричал вдруг Додонов, на ходу открывая дверцу — Почему у тебя, Роман Иванович, пшеница нынче такая чахлая на этом массиве?

— Дождя весной мало было, сгорела… — виновато принялся объяснять Роман Иванович и шутливо укорил агронома:

— Это, Зоя Петровна, твое дело — дождь вовремя обеспечивать. Ты представитель МТС, у тебя вся наука и техника в руках. Не могу же я молебен от засухи заказывать!

Зоя Петровна не осталась в долгу, показала из угла зубки.

— Я вас, Роман Иванович, с осени предупреждала, что поле это высокое, засухи боится, его без отвала пахать надо, по Мальцеву. А вы послушались? Ну и не хоронитесь за мою спину.

Она все больше и больше нравилась Трубникову. У нее сейчас и нос вдруг обнаружился на пропеченном лице, вздернутый такой, дерзкий нос, и рот проступил явственно при улыбке, большой, зубастый, а глаза хоть и вылиняли на солнце, но так и стригли под корень. Одного не мог угадать Трубников, сколько ей лет: под загаром не видно было ни одной морщинки.

В стороне забелел зонт комбайна. Мелькнула в пшенице синяя кепка Кузовлева. Бригадир шел по меже, заложив одну руку за ремень, а другой держа колос. Высокая пшеница провожала и встречала его, кланяясь чуть не до земли.

— Елизар Никитич! — закричал в окно Роман Иванович. — Лафетную пробовали?

Кузовлев поглядел из-под ладони на приезжих и вышел к ним неторопливо на дорогу. Поздоровался со всеми, вытер платком лобастую голову.

— Пробуем.

Додонов как только вышел из машины, так и вонзился глазами в большую желтую заплату среди поля.

— В чем дело? Откуда здесь столько сорняков? — налетел он с ходу на Кузовлева. — Как же вы семена проверяли? Что за безответственность? Кто виновник?

Кузовлев кашлянул в кулак, неуверенно глянул на Додонова исподлобья.

— Если скажу правду, Аркадий Филиппович, не обижайтесь…

— Ну, что за чушь?! — Расправил плечи Додонов, чем-то, однако ж, обеспокоенный. — Говори смело.

— Это я по вашему указанию весной сеял… — стыдливо надвинул кепку на глаза Кузовлев. — Вы тогда приехали и взбучку мне дали за то, что кругом сеют все, а я выжидаю. Струхнул я, откровенно сказать. Взял да и посеял в тот же день гектаров восемь, раз вы мне велели. А больше не стал. Думаю, может, вы другой обратно поедете. Так оно и вышло. Ну, я обождал после этого еще два дня, пробороновал, а потом уже и стал сеять, по-настоящему…

Начав слушать Кузовлева с плохо скрытой тревогой, Додонов дослушал его уже совсем румяный. Но не потерял, видно, надежды вывернуться.

— Не в этом суть, товарищ Кузовлев, — заговорил он внушительно, — сроки сева тут ни при чем. Верно, агроном?

— Нет, не верно, — без жалости дорезала его Зоя Петровна. Она уже вылезла из машины и оказалась не по характеру маленькой, мягкой и круглой, как уточка. Одернув платье, принялась отряхиваться и торопливо расправлять на себе помятый плащ, словно перышки чистила. Не подошла, а подплыла к Додонову, держа прямо голову и не качаясь.

— Раз посеяли пшеницу в непрогретую землю, долго не взойдет, — услышал Трубников ее резкий, отрывистый голос, — а сорнякам холодная земля нипочем, они опередят пшеницу в росте и заглушат ее. Надо было обождать, пока сорняки взойдут, да землю прокультивировать, а потом уж пшеницу сеять.

Казалось, не лицо багровеет у секретаря райкома, а седеют волосы.

Все замолчали напряженно, ожидая грозы. Она разразилась тут же. Теребя побелевший хохол на макушке, Додонов грозно рыкнул на… Кузовлева:

— Так зачем же ты поддался мне?!

И улыбнулся вдруг такой широкой, обезоруживающей улыбкой, что все рассмеялись весело, с облегчением.

— Ну уж сегодня, Аркадий Филиппович, я вам не поддамся… — решительно покрутил головой Кузовлев.

— В чем? — так и вскинулся Додонов. — Напрасно вы заключили из этого случая, будто я мякиш…

— А в том, что не буду раздельную уборку делать по-вашему, — упрямо досказал Кузовлев, — не хочу хлеб гноить.

— Не забывайтесь, товарищ Кузовлев, — суровея сразу, предупредил Додонов. — Вот уж за это своевольство отвечать вам придется. Понятно?

— И отвечу! — поднял голову Кузовлев. На крутой лоб его крупной росой выпал вдруг пот. — Вы приказываете косить пшеницу на низком срезе. Зачем?

— По опыту колхоза «Пламя».

— Ездил я вчера туда, — облизнул сухие губы Кузовлев. — И скажу вам, Аркадий Филиппович, не разобрались вы толком в этом новом деле, потому что не посоветовались со знающими людьми. Участок для опыта выбрали неудачный, рожь на нем редкая, да еще низкорослая. Такую рожь вообще раздельно убирать нельзя, А вы скосили-то ее на низком срезе. Да разве будет она держаться на такой низкой и редкой стерне? Вся, конечно, провалилась на землю. А тут еще дождики пошли, стебли у ней почернели, зерно прорастать начало. Колхозники граблями убирают ее сейчас да ругаются вовсю. То же и с пшеницей нынешней получится, ежели подвалите на низком срезе…