Родимая сторонка

— А мясо почему не сдаешь? — требовал Додонов. — Район полтора плана сдать обязался, а ты еле-еле в план укладываешься. Есть в городе мясо, товарищ капитан?

— Пока еще не хватает, — ответил Трубников. — Но за молоком очередей нет.

— Еще годик-два, и мы завалим город мясом! — хвастливо уверил его Додонов, а Роману Ивановичу приказал:

— Сдавай два плана, не меньше.

— Невыгодно, Аркадий Филиппович, сдавать сейчас, — начал тот неуверенно обороняться, — пускай поотгуляется скот. Осенью сдадим побольше…

— Ты это обкому попробуй сказать, а не мне. Взяли обязательство — выполнять надо.

Роман Иванович прикусил язык, но ненадолго:

— Если подрежем скот нынче, прирост поголовья трудно будет обеспечить…

— Стране нужно мясо! — оборвал сухо Додонов. — Где хочешь, бери, а сдавай. Я вообще замечаю — сдерживаешь ты в колхозе развитие животноводства. Почему?

— Убыточно. Не под силу пока такой прирост, какого требуешь… Да и кормов еще не хватает.

— Убыточно? — сощурился сердито Додонов. — Жмотом ты стал! Откуда же тогда деньги у тебя? Ссуду брал небольшую, а строишь коровники, телятник, картофелехранилище…

— Это на доходы от конопли, за которую вы мне выговор влепили! — усмехнулся невесело Роман Иванович и объяснил Трубникову:

— Меня Бесов Кузьма научил деньги зарабатывать. «Посей, говорит, Ромка, в Пригорском поле коноплю, — озолотишь колхоз». Я послушался, распахал клеверище, посеял. Такая, брат, конопля вымахала, насилу убрали. Выговор за нее получил и триста тысяч…

— Разве Кузьма Матвеич здесь?! — изумился Трубников.

— Здесь. Забыл я тебе о нем сказать. Да сам его сейчас увидишь, сторожем он тут, на полевом стане…

— Представьте, — обратился к Додонову Трубников. — Раскулачивал я его в свое время, а сейчас вот встретимся…

— Любопытно, — недовольный чем-то, отозвался Додонов рассеянно.

На истоптанной лужайке, неподалеку от вагончика, стоял обшарпанный ходок, к нему привязана была за повод рыжая с проседью лошадь с измызганным хвостом. Она дремала, закрыв глаза и отвесив дряблую губу.

— Сейчас узнаю, где жатка лафетная у нас работает, — сказал Роман Иванович, вылезая из машины.

Все трое пошли в вагончик. Там около чугунной печки сидел на полу остроносый лысый старик в ватнике и подшитых валенках. Обняв колени, он задумчиво глядел в огонь припухлыми бесцветными глазами.

«Узнаешь своего старого приятеля?» — тихонько толкнул в бок Трубникова Роман Иванович и громко закричал:

— Здорово, Кузьма Матвеич!

Старик встрепенулся и поднял голову. Серые растрепанные усы шевельнулись от улыбки, обнажив два желтых зуба.

— Здравствуй, Рома, — просипел, вставая.

— Где жатка сейчас?

— Сашка-то? С утра уехал.

— Не слышит, старый пень, — вполголоса добродушно выругался Роман Иванович и снова закричал:

— Да я не про учетчика спрашиваю, а про Бурова. Где он жнет, говорю?

— Ладился в пятое поле ехать.

Додонов, потянув носом, с досадой поскреб в затылке.

— Мотаешься, мотаешься, поесть даже некогда. Ты бы хоть покормил, Роман Иванович…

— Проверить хотите, как механизаторов кормим? — засмеялся Роман Иванович. — Сейчас.

В вагончике было уютно, домовито: чисто выметенный пол, марлевые занавески на окнах, горшок с цветами на столе. Нагоняя дрему, шлепали мягко ходики на стене. Чья-то новая гармонь стояла на нарах.

Пока старик подавал на стол щи с бараниной и гречневую кашу, Андрей Иванович громко спрашивал его:

— Как живете тут?

— Спасибо, не жалуюсь.

— Работа не в тягость?

— Ну, какая это работа?! — усмехнулся старик. — Санатория, а не работа.

А Роман Иванович объяснял Додонову:

— Яшки Богородицы брат… Года три, как из высылки приехал. Сказывает, хорошо там обжился, нужды не видел. Сыновья у него вернулись в орденах с войны, женились и разъехались кто куда. А его потянуло в родные края. Продал дом, скотину, да сюда вот и приехал. Поклонился собранию в ноги: «Примите, дорогие граждане, в колхоз!»

— Приняли? — счастливо засмеялся Трубников.

— А чего же не принять? Да и куда его денешь? Работал сначала конюхом, потом, вижу я, тяжело старику. Пристроили вот сюда сторожем. Ребята им довольны, не обижают.

— Старые замашки у него не проявляются?

— Нет. Работает честно, старается. Но иной раз, видно, скребет у него на сердце. Зашел как-то в свой бывший дом, где сейчас магазин сельпо, и говорит Косте Гущину, заведующему: «Худо хозяйствуешь, Константин». — «А что?» — «Я этот дом на сто лет строил, а вы его в двадцать сгубили. Нижние-то венцы вон сгнили, да и крыша дырявая. Давно бы я на месте Советской власти такого хозяина, как ты, в шею отсюда выгнал».

Додонов, приглядываясь к старику, проворно работал ложкой, а Роман Иванович продолжал:

— Костя от этих слов побелел весь даже. «Тебе, говорит, Кузьма Матвеич, все еще своего добра жалко? Мечтаешь, поди, обратно его получить?» А тот ему отвечает: «Свой-то дом у тебя, Константин, целехонек, как я погляжу. А ведь мы с тобой одного году строились. Вот и сообрази теперь, о чьем ты добре больше печешься, о своем или о казенном!»

Думая, что старик не узнал его и будет откровеннее с чужим человеком, Трубников не утерпел, спросил:

— Как свою жизнь теперь понимаете, Кузьма Матвеевич?

Старик подсел к столу, закурил трубку. Серые кустики его бровей поднялись, в сонных глазах что-то блеснуло.

Он долго вглядывался в Трубникова, но, казалось, не узнал, потому что спросил безучастно:

— Это вы насчет чего?

— Да вот, говорю, потерпели вы в свое время от Советской власти. Обиду, поди, имеете?

Старик молчал, разглядывая на руках обломанные ногти. Должно быть, не слышал или не понял, о чем спрашивают. Но вдруг он поднял голову и подмигнул Трубникову загоревшимся глазом.

— Перехитрил ты меня тогда, успел-таки подрезать под корень вовремя. Умен!

И пожалел насмешливо:

— А себя вот перехитрить не мог. М-мда. Где отбывал-то, родненький?!

— Напрасно радуешься, Кузьма Матвеич: не сидел я.

— Да рази ж я радуюсь, господь с тобой! — всхлопнул старик руками. — Слух был, потому и говорю. А ждал я тебя там, это верно. Как взялись вы сами себя сажать, затосковал, помню, даже. Гляжу, едут к нам ваши, а тебя все нету и нету…

— Жалеешь, что не дождался? — засмеялся Трубников уже весело. — А я вот тебя дождался! И не жалею, что вернулся ты, а радуюсь…

Старик выпрямился.

— Это верно, гражданин Трубников, не к чему нам старые обиды вспоминать, коли новых нету.

Подумал и сказал вдруг твердо и неожиданно:

— Я на себя, уважаемый гражданин Трубников, как со стороны гляжу сейчас. Кабы не освободил ты меня от собственности тогда, многих бы я по миру пустил. Хошь верь, хошь не верь, а считаю — не могла поступить со мной иначе Советская власть. Все это после понял я. В высылке. А сначала-то, каюсь, зубами скоблил. Виноват был, конечно, перед людьми, что там говорить. Тяжким трудом искупляться пришлось. К тому же своих ребят шибко жалел, им дороги не было из-за меня в настоящую жизнь. Но Советская власть, спасибо ей, не злопамятная. И меня вот призрели, не оттолкнули…

Вернулся Роман Иванович.

— Бурову скажи, Кузьма Матвеич, что завтра с утра приеду, пусть подождет.

— Скажу.

Старик вышел проводить их, бросил охапку свежей травы лошаденке и, не оглядываясь, пошел обратно.

— А к убийству Ивана Михайловича непричастен он? — спросил Додонов, когда выехали на дорогу.

— Думаю, нет, — уверенно ответил Роман Иванович. — Кабы причастен был, не вернулся бы сюда. Совесть не пустила бы.

И высунулся вдруг в окно, то ли увидев что, то ли к чему прислушиваясь. Все тоже потянулись к окнам. Даже безмолвный шофер сбавил ход и опустил стекло. Два голоса — мужской и женский — крепко обнявшись, словно кружились в танце над полем в застывшем знойном воздухе.

— Петь начали в колхозе-то у нас! — радостно удивился Роман Иванович и вздохнул: — Давно я песен здесь не слыхал.