Страница 82 из 97
— Напросился вот с лекцией по области съездить, — рассказывал тот, — очень уж стосковался по гражданской жизни…
— …и уток много у нас, и глухари не перевелись, — будто не слыша его, расписывал Кузовлев.
— …Первую путевку сюда, конечно, попросил, в ваш район, — упрямо говорил свое Трубников, — потянуло в родные места, к старым друзьям. Узнать захотелось, как тут народ живет. Что ни говори, а колхоз-то начинали в Курьевке мы. Вот и надо поглядеть, что из нашего дела вышло. Скажу тебе, Елизар Никитич, страшновато даже. Себя ведь проверяю, что хорошего сделал, в чем ошибался…
— С недельку поживешь у нас?
— Да ведь как привечать будут: я здесь гость! — отговорился Трубников.
Пошли тихонько оба, похохатывая и перемигиваясь, как заговорщики.
От усталости ли, от волнения ли, от свежего ли воздуха Трубников ослабел вдруг. Заколотилось часто-часто сердце, задрожали ноги отвратительной мелкой дрожью, качнулось в глазах, и начало падать на него небо…
— Что с тобой, Андрей Иванович? — испуганно захлопотал Кузовлев. — Зря ты давеча хорохорился, не надо было нам Васютку отпускать…
— С непривычки это… — улыбнулся побелевшими губами Трубников, садясь на канавку и с тоскливой досадой думая: «Да неужели подошло время жизнь свою итожить»?
С болью и завистью вспомнил, как молодым еще, здоровым, уверенным в себе, шел в солнечный мартовский день по этой самой дороге в неведомую тогда Курьевку, чтобы повернуть курьевских мужиков к социализму.
Думал вернуться на завод вскоре, а прикипел всем сердцем к маленькой деревушке на десять лет…
…Пересиливая себя, поднялся Андрей Иванович с канавки, застегнул покрепче плащ, поправил фуражку.
— Пошли, Елизар Никитич!
И как только вступил на курьевскую улицу, начала забирать его в сладкий и тяжелый плен воспоминаний каждая знакомая кочка.
Вон синеет у самой дороги высокий камень, напротив избы Егорушки Кузина. Сколько осей обломали об этот камень в распутицу, а так и не удосужились убрать его прочь. Как стоял, так и сейчас стоит сизый столб с вереей у ворот Назара Гущина, покривился только немного. Даже лавочка из широкой тесины под окнами Ильи Негожева сохранилась, хоть и вросла в землю. По вечерам собирались бывало сюда колхозники покурить, посудачить…
А это Степана Рогова колодезный журавль из-за берез виден. До того вода была в роговском колодце холодная да вкусная, — хоть на замок ее запирай: все соседи летом по воду к Рогову ходили.
Словно людей после долгой разлуки, узнавал и угадывал Трубников постаревшие курьевские дома. Они глядели на него, кто вприщур окосевшими окнами, кто разинув изумленно черный рот подвальной двери, кто хвастливо сверкая новыми заплатами на крыше…
Сжалось у Трубникова сердце: только два новых дома на всей улице и белели за молодыми лопоухими тополями!
Вон и правление колхоза в том же самом доме, крыша только на нем новая да вывеска другая.
С таким же душевным волнением, как и в марте тридцатого года, поднялся Андрей Трубников на высокое старинное крыльцо, вошел в те же самые сенцы с широкими половицами и открыл ту же самую, каждой щелью памятную дверь.
И так же, как двадцать семь лет назад, увидел он колхозников у стола в табачном тумане, а за столом — первого председателя Курьевского колхоза Ивана Синицына. Сбрил только Иван Михайлович сердитые черные усы да надел пиджак новый на белую пикейную рубашку.
А так ни в чем больше с виду не изменился: и нос тот же, с горбинкой; и глаза те же серые, зоркие; и брови над ними те же, густые, тяжелые, с мостиком через переносицу.
Да и в правлении все как было, так и осталось: старый поповский стол из мореного дуба, шкаф кулацкий высокий вишневого цвета, несгораемый церковный сундук в углу…
Никто не заметил Трубникова, заняты были все своими делами и разговаривали.
«Да уж не заново ли повторяется жизнь?! — усмехнулся он грустно и остановился на пороге не в силах унять сердечную сутолоку. — Вон и Боев сидит у окна, где сидел в тот мартовский день тридцатого года. Нету, правда, сейчас у Савела Ивановича бородки курчавой, да и на голове дымок рыжий вместо волос остался вокруг лысины, а так, по всему обличию, он это, Савел Иванович. Теперь только Тимофея Зорина тут не хватает. А помнится, был он тогда тут, из колхоза выписывался. Из-за него-то и началось на первых порах несогласие мое с Синицыным и Боевым. Обидели они тогда Тимофея Ильича несправедливо. Да, погоди-ка, здесь ведь он! И не узнаешь его сразу, до того поседел да сгорбился. Ну, конечно, он это у председательского стола с клюшкой стоит».
— Так чего же ты хочешь, Тимофей Ильич! — спрашивал требовательным отцовским голосом Роман Иванович.
И тут наваждение прошлого покинуло Трубникова разом.
— Выпиши ты меня, Роман Иванович, из коммунизма… — говорил старик просительно, даже робко. — Хлопотное это дело, не по годам мне. Да и совесть не позволяет…
Роман Иванович задумался, сердито подняв одну бровь. Вздохнув, решил непреклонно:
— Хоть и трудно, а держись, Тимофей Ильич. У тебя в голове пережитков социализма еще много, они-то тебе и препятствуют в коммунизме жить. Но ты их должен побороть и доказать, что дорос до коммунизма вполне.
— Да мы со старухой, Роман Иванович, как-нибудь и с пережитками доживем… — начал было старик, но Роман Иванович недовольно прервал его:
— Огорчаешь ты меня, Тимофей Ильич! О тебе даже в области известно теперь. Все тобой интересуются. Ведь небывалый же факт! А ты который раз приходишь ко мне с подобной просьбой…
Старик молча надел на голову модную зеленую шляпу. Пошутили, видно, в магазине над ним, нарочно такую подобрали. Постояв озадаченно около стола, пошел к двери, но, подняв глаза, остановился, потрясенный.
— Да ты ли это, Андрей Иванович, голубчик?!
Савел Боев чуть шею не вывернул, крутнув головой, а Роман Иванович так и привскочил за столом.
Кинулись все к Трубникову здороваться, принялись расспрашивать, где был, почему не писал давно, совсем ли приехал, или в гости только…
Не успевал отвечать Андрей Иванович, до того затормошили со всех сторон. Но хоть и гостем был, а как остались в правлении Роман Иванович с Боевым да Тимофей Ильич, не постеснялся, напал на Романа Ивановича с ходу:
— Это для показухи мудруете вы тут над Тимофеем Ильичом?
— Ну почему же?! — смутился и обиделся Роман Иванович. — Колхоз у нас не бедный. Хватит всего. А что тут плохого, если решили мы вознаградить за трудовые заслуги старейшего колхозника? И райком нашу инициативу одобрил…
— Райком одобрил, известно мне это! — сощурил гость рыжие глаза в сердитой усмешке. — Но вам зачем понадобилось колхозников подбивать на такую нелепость? Выхвалиться хотите? Перед кем? Для чего?
— Да что вы?! — даже руку приложил к груди Роман Иванович. — От чистого сердца я хотел. Поглядеть не терпелось, как оно будет…
— Все равно, нелепость остается нелепостью, — не стал слушать его расстроенный гость, — вы же самое идею коммунизма опошляете в глазах колхозников. Хвастуны! Голову потеряли от первых успехов! А подсобное хозяйство не успели еще ликвидировать? Коров у них еще не скупили в колхоз? Ну, слава богу, хоть до этого не дошли!
Роман Иванович и голову скреб ожесточенно, и с ноги на ногу переминался, поднять глаза не смея на Трубникова, а Савел Иванович только в кулак похрюкивал смиренно.
— Нелегко и непросто придется начинать нам осуществление коммунизма в колхозной деревне, — наставительно втолковывал им Трубников, — потому что была она и есть пока — отстающий участок социалистического хозяйства…
Засмеялся вдруг молодо, раскатисто, оглядывая весело обоих.
— Мечтаете, поди, всем районом к зиме в коммунизм перейти? Во главе с Додоновым! А что? Экономика у вас передовая, изобилие полное, уровень сознательности у всех на высоте. Чего ждать?
После сердитого молчания спросил деловито:
— А старики все у вас пенсию получают?
— Не все Пока, Престарелые только… — страдая, признался Роман Иванович.