Родимая сторонка

Подбежала Таисья и вылила мужу на голову полведра воды. Он сел и заплакал, жалобно моргая глазами.

— Это как же?! Родной брат, а?! Руку на меня поднял! Н-ну, Мишка, я тебе этого не забуду. Ведь родной, а с кулаками на меня, а?

Пока бабы уводили Василия домой, Мишка невесть с чего полез драться на Алешку. Должно быть, из-за того, что тот удерживал его давеча от драки с Василием.

Но за Алешку вступилась взявшаяся откуда-то Парашка. Закрыв его собой, как курица цыпленка от ястреба, она встретила Мишку таким визгом и так жутко посмотрела на него своими цыганскими глазами, что тот попятился. А потом побрел прочь, держась за изгородь.

— Тимофей Ильич! — в пьяном восторге кричал уже с дороги Елизар, подражая командиру. — Дисциплины не вижу! Почему такая распущенность? Кто здесь у вас командир?

И хохотал, вскрикивая:

— Ой, не помереть бы со смеху!

Тимофей с крыльца говорил свату со сватьей:

— Уж вы извините, гости дорогие! Не привыкли у меня к вину ребята. Не умеют во хмелю себя соблюдать.

Уйти от отца Василий задумал еще с весны, да все не решался заговорить с ним о разделе; крутенек характером и тяжел на руку был родимый батюшка, коли не в час ему слово молвишь.

Но чего трезвый не скажет, то пьяный развяжет. Так и случилось с Василием в праздник. А на другой день, проспавшись, понял он, что ходу назад теперь нет. И когда начал отец суровый разговор с ним о вчерашней ссоре, Василий, головы не поднимая, сказал сухо:

— Давай, тятя, расходиться.

Отец умолк, оторопело глядя на него покруглевшими глазами. Опустившись на лавку, визгливо кашлянул, полез растерянно всей пятерней в бороду.

В доме сразу стало тяжело и тихо, как при покойнике. Мать, опершись на ухват, молча плакала около печи, Таисья с каменным лицом бесшумно убирала со стола; даже Мишка с Алешкой и те присмирели, забравшись с ногами на голбец.

Ни на кого не глядя, Василий оделся и сходил за уполномоченным деревни Синицыным.

— Ты уж, Иван Михайлович, будь у нас свидетелем при разделе, чтобы все справедливо было, по-хорошему… — говорил Тимофей, наливая ему рюмку вина.

Выпив угощение, Синицын вытер густые черные усы ладонью и неожиданно выругал всех:

— Не дело задумали! Чего бы вам не жить пока вместе-то? Али бабы взбаламутили?

— Хочу сам хозяйствовать! — заявил Василий.

Невесело усмехаясь, Синицын пожалел его:

— Ужо хватишь горького до слез!

Пока переписывали и оценивали имущество, споров не было. Но когда начали делить его по душам, Василий с обидой и гневом сказал отцу:

— Не по совести, тятя, поступаешь! У меня баба на сносях, а ты мне две доли только даешь.

Синицын шевельнул усами, пошутил горько:

— Надо было поспешать ей к разделу-то.

И строго объяснил:

— На младенцев, которые в утробе, ни имущества, ни земли не полагается.

А отец чужим голосом сказал:

— У меня вон еще двое, кроме тебя. Об них я тоже думать должон.

Василий сел на лавку придавленный, опустив голову. Больше он ничего не говорил и уже безучастно следил за разделом. Не споря, согласился взять старого Бурку, корову, лес на избу, амбар, старый плужок и борону.

Выходило — новому хозяину и жить негде, и скотину некуда девать.

Только сейчас понял Василий, что затеял не шутейное дело. Взглянув на плачущую Таисью, еще ниже опустил голову.

Составили раздельный акт. С отчаянной решимостью Василий подписал его первым.

— Ну вот, — вставая, угрюмо сказал Синицын, — еще бедноты в деревне прибавилось.

И вышел из избы, не прощаясь.

Утром Василий, осунувшийся за ночь от новых дум и забот, долго сидел в углу на голбце, не говоря ни слова, как чужой. За завтраком, чувствуя, что ест не свое, хлебнул две ложки супу и вылез из-за стола.

Когда отец тоже поднялся с лавки и начал собираться в лес рубить жерди, Василий вдруг совсем мирно сказал ему:

— Я, тятя, уехать надумал. Сказывают, народу нонеча много требуется в отъезд, заводы строить…

Мишка с Алешкой разом положили ложки и, разинув рты, с любопытством и завистью уставились на брата, а бабы так и оцепенели. Тимофей присел рядом с Василием, хмуря в раздумье лоб.

— Насовсем али как?

— Там видно будет. Как поживется. Может, и насовсем.

— Не думаешь, стало быть, хозяйствовать?

Василий криво усмехнулся.

— С чем хозяйствовать-то? Ни избы, ни двора. Пока обзаведешься, грыжу наживешь.

— Пошто делился тогда?

Василий промолчал.

— Один поедешь али с бабой?

Просительно заглянув отцу в лицо, Василий неуверенно сказал:

— Кабы твое согласие, пусть бы Таисья у вас пожила пока…

— А поедешь-то с чем?

— Хлеба мешка три продать придется, а то корову…

Подпоясывая холщовый пиджак кушаком, Тимофей выругал сына:

— Только худые хозяева хлеб с осени продают. Да и корову отдавать нельзя — она стельная.

И плюнул сердито на пол.

— Эх вы, ума своего еще не нажили, а в хозяева лезете!

Заткнул топор за кушак, надел варежки.

— Гляди сам! Тебе жить.

Уже берясь за скобку, сказал потеплевшим голосом:

— Денег я тебе на дорогу могу, конечно, дать. Вышлешь потом, ежели заработаешь. Или хлебом отдашь. А баба пускай у нас пока поживет…

Но только сунулся в дверь, как Мишка выскочил из-за стола весь красный, с загоревшимися глазами.

— Тять, пусти и меня с Василием!

Тимофея словно ударил кто в лоб из сеней, он быстро попятился в избу и глянул через плечо на Мишку белыми от гнева глазами.

— Что-о? Ишь чего выдумал! Я вот возьму сейчас чересседельник да как вытяну тебя по хребтине!..

И, топая ногами, закричал страшно:

— Разорители! А в хозяйстве кто работать будет? По миру пустить хотите?!

Пятясь от отца, как от медведя, Мишка испуганно говорил:

— Я бы, тятя, зиму только поработал, а к весне — домой. На одёжу заработаю да хлеба дома есть не буду — и то ладно.

Тимофей с грохотом бросил топор под приступок, а варежки швырнул в угол. Растерянно опустившись на лавку, плюнул в отчаянии.

— Работа на ум не идет! Сбили вы меня с толку совсем.

С опущенной головой долго сидел молча, потом заговорил вдруг неожиданно ласково, тихонько:

— Неладно, ребятушки, делаете. Коли свое, родное гнездо разорите, на чужой стороне богатства не нажить. Одумайтесь, пока не поздно. Земли у нас теперь много, а не хватит — приарендовать можно. Вся семья у нас — работники! Чего бы не жить-то?! Не о себе пекусь, о вас же! Нам со старухой много ли надо? Умрем — все ваше будет…

Не дав ему договорить, Мишка упрямо сказал:

— Хочу с Васькой ехать.

Тимофей быстро вскочил с места, выдвинул из-под лавки сундук и, с трудом найдя ключом скважину, открыл его. Дрожащими руками достал завернутые в тряпицу деньги, отсчитал сто рублей и бросил их на стол.

— Нате! Коли вы не жалеете ничего, и мне ничего не жалко. Поезжайте хоть все!

И, уходя, так хлопнул дверью, что из рамы вывалилось на улицу стекло и раскололось там с жалобным стоном.

Собираясь провожать сыновей на станцию, Тимофей с утра накормил получше молодую кобылу Чайку овсом, выкатил из-под навеса и наладил новую телегу, вынес из сеней праздничную сбрую.

Он уже пообмяк после ссоры, хоть и был все еще хмур и суров с виду. Со старшим сыном примиряло Тимофея то, что Василий не потребовал сразу раздела земли да и скот оставлял пока отцу же. Помаленьку остывал гнев и на Мишку. «Пусть поработает до весны на людях-то, — размышлял он, — корысти большой от него не будет, зато хоть ума понаберется. А баловаться там ему Василий не даст».

За чаем старший сын совсем покорил отца хозяйской заботливостью.

— Не́чего, тятя, кобылу-то зря на станцию гонять, — сказал он. — И пешком дойдем, тут и всего-то шесть верст. Запряги ты лучше старого Бурку, а мы с Мишкой съездим на нем до обеда в за́секу. Надо бревна там из леса к дороге вытащить да в штабель скласть, чтобы не погнили. Без нас вы надорветесь тут с ними…