Страница 7 из 97
— Подхватывай, сват!
Сбивая крошки студня с редких усов, из темного рта Степана пробился тонкий вой:
Бабы пронзительно завизжали разными голосами:
Заглядывая в красивое сердитое лицо жены, Елизар обнял ее и покрыл бабьи голоса угрюмым басом:
Она вывернулась из-под его руки, глядя чужими глазами в окно и вздернув обиженно верхнюю губу.
— Отстань.
— Нет, ты ответь мне! — настойчиво теребил Елизара за плечо Тимофей. — Я, по-твоему, как? Тоже обманом хозяйство нажил? То-то. Уметь, брат, надо жить-то!
Елизар выпил рюмку водки, густо крякнул и поддел на вилку зыбучий студень.
— Чего тут уметь-то? У тебя в семье все работники, и сам ты в силе. Поглядеть бы, как ты хозяйствовать будешь, ежели ребята по своим домам уйдут.
— А пошто им уходить от меня?! Им и со мной не худо! — похвалился пьяно Тимофей. — Ребята меня слушаются, только им скомандую. Утром встану: «Васька, поезжай пахать! Тебе, Мишка, на мельницу! А ты, Олешка, в лес пожню чистить!» У меня, брат, все по плану. Кругом — бегом. Попробуй не сполни моего приказа!
И опять похвалился:
— Надо уметь жить-то!
Елизар спросил, усмехаясь:
— Давно ли ты, Тимофей Ильич, жить-то научился? Я хоть и мальчишкой был, а помню, как ты на Яшку Богородицу батрачил.
— То при старом режиме было, Елизар Никитич, а ноне Советская власть.
— И при Советской власти бедноты хватает, — вздохнул угрюмо Елизар. — Ты после войны-то никак тоже года три, а то и четыре маялся, пока сыновья в силу не вошли. А до этого не лучше жил, чем я сейчас.
Тяжело моргая, Григорий перебил их:
— Вчерась у меня мужики из Сосновки ночевали. Ездили на станцию за удобрением да припозднились. Ко мне и заехали. Сказывали, будто у них которые хозяева второй год сообча землю обрабатывают. Шибко хвалили: хлеба намолачивают много. Не бедствуют, как раньше.
Елизар встрепенулся, спросил:
— Работают сообща, а хлеб делят как? По душам?
— Да рази ж это справедливо? — дернулся на лавке Тимофей. — У меня, к примеру, все работники, а у другого одни рты; у меня земля удобрена, а у другого тощая…
— Пошто?! — унял его Григорий. — Машины обчие, а земля своя. Сколь на ней вырастет, столь и получай.
Вынув из пива жидкие усы, Степан осторожно поставил кружку перед собой.
— Нам это ни к чему. Пущай Ванька Синицын идет в артель, ему больше всех надо. Верно, Тимофей Ильич?
— Верно, сват. Елизар зло усмехнулся.
— Вам-то оно, верно, ни к чему. А вот нам с Григорием Ивановичем в самый бы раз. Не в артель, так в коммуну — в Степахино.
— С богом! — хихикнул Степан. — Ваньку-то Синицына не оставьте. С собой его, с собой прихватите…
— И не выдумывай! — подскочила вдруг Настя, оборачивая к мужу искаженное страхом и гневом лицо. — Ни в жизнь не пойду. Ни в артель, ни в коммуну. Накажи меня бог!
Елизар, пьяно смеясь, силой посадил ее рядом.
— Пойдешь. Теперь уж куда я, туда и ты. В ад попаду и тебя, любушка, с собой.
Отталкивая мужа, Настя громко закричала, плача от ярости:
— Не пойду! Что хошь делай, не пойду! Иди один… коли не жалко тебе меня.
Закрыла мокрое лицо руками в горьком отчаянии:
— Куда же я-то теперь денуся?
Упав головой на стол, с тоской и страхом ответила себе:
— К кому больше-то, окромя тятеньки? Поклонюсь в ножки, может, не выгонит.
Елизар посерел, сразу трезвея. Стиснул окаменевшие скулы и, собирая пальцы в кулак вместе со скатертью, сказал жене тихо и грозно:
— Убью, а не пущу!
В избу ветром — соседская девчонка Парашка. Материнский сарафан на ней до полу, сама худенькая, остроплечая, с зеленым бантом в тонкой косичке. Увидела гостей, застыдилась сразу. Стоит у порога, хочет сказать что-то, а не смеет, только глазами черными исподлобья стрижет.
Глянула на нее Соломонида, вздохнула про себя: «Семнадцатый год пошел девчонке, скоро невеста, а в праздник одеть нечего! Кабы жив был родитель, допустил бы разве до этого?»
Спросила приветливо:
— Чего тебе, Паранька?
Та молчит, ноги в сапогах рваных подбирает, чтобы гости не увидели, жмется к косяку. Поняла Соломонида, что по секрету девка говорить хочет, подошла к ней.
— Тетенька Соломонида, — зашептала испуганно Парашка, — выйди-ка на крыльцо скореичка. Ваши-то страсть до чего пьяные. Домой идут. Как бы дяденька Тимофей не увидел их, а то осерчает шибко, греха бы не было…
Соломонида бегом за ней, на крылечко, поглядела из-под руки вдоль улицы:
— Матушки мои!
Идут все три сына по улице пьяные, чего с ними отродясь не было. Посередине — Мишка, гармонию себе на голову, охальник, поставил, да так и играет; сбоку от него — Василий, пиджак свой новый за рукав по земле тащит, сам что есть силы песни орет; с другого бока Алешка идет плясом, по земле картузом хлещет.
Вонзилась в сыновей глазами Соломонида, выпрямилась и застыла грозно на крыльце. Ни словом не выдала себя, пока не ввалились все трое во двор. Увидев мать, опешили сразу. Жалобно пискнув, умолкла гармонь.
— Где же это вы, бесстыдники, так налакались? — тихонечко спросила мать, не трогаясь с места. — Как теперь отцу-то покажетесь?
Мишка снял с головы тяжело вздохнувшую гармонь; Алешка, торопливо отряхнув картуз, прилепил его на затылок; Василии тоже поспешно накинул пыльный пиджак на плечи, но вдруг храбро выступил вперед и выкатил на мать остекленевшие глаза.
— А что нам батько?!. Мы сами с усами! Не век под его командой ходить!
— Кышь, ты! — испуганно оборвала его мать. — Ишь, чего городит! Вот как сам услышит, он тебе…
— Пусть слышит! — на всю улицу заорал Василий. — Может, я делиться желаю! Так ему и скажу: хватит на мне ездить! Я и сам хозяйствовать могу.
На крыльцо вышли захмелевшие гости вместе с хозяином.
— Тимофея Ильича я всегда уважу! — растроганно говорил жене Елизар, нащупывая нетвердой ногой ступеньки. — И не родня, а вот, видишь, в гости нас позвал. Не то что тесть! Да мне плевать на тестя, хоть он и отец тебе. Не с тестем жить, а с тобой…
И лез целоваться то к Тимофею, то к жене. Пылая от рюмки вина, а еще пуще от стыда и злости, Настя отпихивала мужа прочь.
— Людей-то посовестился бы! Мелешь, сам не знаешь чего.
Сват со сватьей кланялись Тимофею.
— Много довольны, сватушка. Теперь к нам просим милости!
А Василий, не видя, что отец стоит на крыльце, полосовал рубаху на себе.
— Хватит горб гнуть! Своим хозяйством хочу жить! Так и скажу прямо ему: давай мне лошадь, корову, избу…
Неожиданно трезвея, Мишка схватил брата за плечо.
— Больно много захотел, братан. А мы с Олешкой при чем останемся? Рази ж мы не наживали?
— Вы? — вскинулся на него Василий, смахивая с губ рукавом серую пену. — А много ли вы наживали, сопливики?!
— Кто? Я? — подпрыгнул Мишка. — На-ко, Олешка, подержи гармонь. Я ему сейчас…
Василий бросился к тыну выламывать кол.
— Тятенька! — отчаянно закричала Таисья, сбегая с крыльца. — Убьют ведь они друг дружку.
Прячась за спину Тимофея, сват со сватьей испуганно глядели на расходившегося зятя.
А Василий, выломив кол, кинулся было к Мишке, но Елизар удержал его, крепко обняв сзади вокруг пояса. С налитыми кровью глазами Мишка тоже рвался в драку из Алешкиных рук.
Не сходя с крыльца, Тимофей глядел исподлобья на сыновей помутневшим взглядом, выжидая чего-то. Мать спустилась с крыльца, спокойно приказала снохе:
— Неси воды.
Когда Василий, вырвавшись из рук Елизара, кинулся с колом на Мишку, она ловко ухватила его за ногу, и тот ткнулся лицом в траву.